Так как вина и водки в распоряжении Прокофьича было много, то он всё время был пьян или полупьян. Потёмкин, не знавший про это обилие вина, недоумевал, каким образом подьячий ухитряется напиваться. Но в Блуа это разъяснилось — и Прокофьичу сильно досталось от посланника.
За обедом, данным в честь посольства городским советом, один из членов последнего обратился к Потёмкину с вопросом, почему посольство возит с собою так много бочонков с вином, тогда как последнего всегда можно достать в любом французском городе сколько угодно. Потёмкин сначала не понял было, про какое вино его спрашивают, и лишь тогда, когда советник сказал ему, что и они, со своей стороны, чтобы сделать приятное посольству, подарили ему несколько бочонков вина, догадался, в чём дело.
— Прокофьич, — строго сказал он подьячему, — это ты вина в подарок требуешь?
— Не изволь гневаться, государь, — ответил перепуганный подьячий, — в этой проклятой стороне ничего больше хорошего и нет, кроме вина. Ну и просишь у них всегда его.
— Оттого ты постоянно и пьян ходишь? Добро же.
И дальше Потёмкин поступил чисто по-московски: он попросил присутствующих оставить их одних и, когда все вышли, собственноручно нанёс подьячему несколько ударов палкой.
Но к вечеру этого же дня подьячий всё-таки опять напился пьяным.
На другой день он отправился шататься по городу и вернулся домой с каким-то монахом-доминиканцем.
— Земляка, Романушка, нашёл! — ещё издали крикнул он Яглину. — Из наших краёв… Оно не то чтобы совсем земляк, ну а всё-таки…
Когда они подошли ближе к изумлённому Яглину, монах поклонился и произнёс:
— Битам панув[22].
— Поляк он, Романушка, поляк, — сказал подьячий. — Ушёл он с Литвы да и постригся здесь в монахи. Хоть и не совсем он земляк нам будет, а всё же соседи…
Новые знакомые разговорились.
Поляка звали Урбановским; оказалось, что он знает Потёмкина, так как во время последней войны с Польшей находился в Люблине во время знаменитой осады этого города, которую вёл Потёмкин. Вскоре после заключения мира между Москвой и Польшей Урбановский уехал из последней в чужие края искать счастья, попал во Францию, где соблазнился привольной жизнью, которую вели там монахи, и поступил в доминиканский монастырь.
— Своди его, Прокофьич, к посланнику, — сказал Яглин, — всё же как будто свой человек.
Урбановского повели к Потёмкину.
— Привёл к тебе, государь, человека одного, — начал объяснять Прокофьич. — Из Ляшской он земли, а живёт здесь. Ушёл со своей родины на чужбину в монахи.
— Поляк? — спросил Потёмкин монаха.
— Поляк, — подтвердил тот.
— Чего же ты ко мне-то привёл его? — спросил посланник подьячего.
— Всё же, государь, как будто свой человек, к тому же недавно из своей земли. Может, что и поспрошаешь его о том, что в их краях да на Москве делается.
— А ведь и впрямь! — спохватился Потёмкин. — Как же я раньше не догадался об этом? Поди-ка распорядись, Прокофьич, чтобы нам подали вина. Ты ведь пьёшь, отче? — обратился он к Урбановскому. — Вы ведь, ляхи, пить-то куда зело горазды.
— Ну и вы, московиты, от нас в этом не отстаёте, — улыбаясь, ответил Урбановский.
Вино было подано — и посланник с Урбановским сели за стол.
Урбановский довольно хорошо объяснялся по-русски, и посланнику легко было говорить с ним.
— Ну, рассказывай, отче, что делается у нас, в Москве? — спросил он, наливая в кубки вино. — Всё ли спокойно в нашем царстве у его царского величества Тишайшего царя?
— Не всё спокойно, — ответил доминиканец, принимаясь за вино. — Слышно у нас было, что ваши монахи в Соловецком монастыре возмутились против царя. Говорят, что не хотят новую веру принимать.
— Какую новую веру? Ах, да: Никоновы новшества. Вишь ведь до чего довёл этот Никон: даже молитвенные люди и те поднялись! Ох, наделал этот патриарх смуты Руси на долгие годы! Не кончится это одним возмущением Соловков: много ещё людей на защиту старой веры поднимется, много раздора-спора будет…
Втайне Потёмкин всё ещё держался старой веры и «никоновской ереси» не признавал, хотя внешне во всём подчинялся и признавал новшества. Поэтому теперь он даже обрадовался в душе, услыхав о возмущении в Соловках. К сожалению, Урбановский не мог дальше удовлетворить любопытства посланника, так как не знал, чем окончилось это возмущение.
Сообщил ему Урбановский ещё о том, что у черкасов[23] в Гадяче была рада, собранная Брюховецким, на которой было положено отойти от царя и отдаться под покровительство турецкого султана.