VIII
Яглин въехал в Париж вечером того же дня. Теперь он чувствовал себя значительно крепче, что, по всей вероятности, можно было объяснить некоторым подъёмом нервной энергии.
И действительно, въезда в Париж он ждал с нетерпением. Что-то внутри него говорило, что здесь он скорее, чем где-либо в другом месте Франции, узнает что-нибудь об Элеоноре, если не найдёт её самой.
Не менее его на Париж возлагали надежды и Прокофьич с Баптистом.
— Париз ведь — то же, что Москва, — сказал первый. — Здесь скорее узнаешь, что в каждом углу царства здешнего делается.
А Баптист к этому добавил:
— Уж я все норы и дыры в Париже обыщу, а что-нибудь да узнаю.
Поэтому Яглин, чтобы дать себе некоторую свободу действий, решил со следующего же дня приступить к исполнению своих обязанностей. Когда он явился к Потёмкину, то посланник был этим очень доволен.
— Ну, это зело добро! — сказал он. — Теперь у нас два толмача будет. Да ты и все дела знаешь.
И он Яглина тотчас же засадил за разборку и проверку посольских бумаг.
Яглин сидел целый день, не разгибая спины, и это немного отвлекло его мысли от Элеоноры. Но когда поздно ночью он ушёл к себе, то прежние думы опять овладели им, и он только на рассвете уснул тяжёлым сном.
На другой день рано утром Баптист исчез из дома и вернулся лишь поздно ночью. Яглин ничего не сказал ему, а только вопросительно взглянул на него. В ответ тот лишь пожал плечами.
В этот же день рано утром в посольство прибыли королевский метрдотель и повара, чтобы готовить для русских.
Любивший вкусно поесть, Прокофьич всё время торчал на кухне и только мешал готовившим поварам. Его даже приходилось гнать оттуда, и он с горя, пожалуй, опять напился бы, если бы Потёмкин отпустил его со двора. Но так как в посольстве работы было много, то Прокофьич всё время был с посланниками.
Баптист же и следующие два дня пропадал безрезультатно. Лишь на четвёртый день его лицо изобразило как будто что-то особенное.
— Напал на след? — спросил его Яглин.
— Как будто бы напал, — ответил тот. — Хотя, наверное, трудно что-нибудь определённое сказать.
Яглин стал было расспрашивать, но Баптист, боявшийся возбуждать в молодом человеке напрасные надежды, никаких подробностей ему не рассказал.
Но на следующий день он опять пропал и домой вернулся лишь на другой день утром.
— Есть следы, — лаконично сказал он. — Есть здесь один кабачок под вывеской «Голубой олень». Посещают его только солдаты да матросы с их подругами. Вчера вечером я сидел там за кружкой вина и смотрел кругом. Народа было немного. Вдруг вижу — входит один рыжий солдат, пьяный, и с женщиной. Я сразу узнал его: это — Жан, по прозвищу Рыжий, который служил со мною в одном полку и был сержантом у Гастона де Вигоня!
Яглин несколько минут ничего не мог сказать и затем с трудом, едва владея собою, почти прохрипел:
— Дальше!..
— Рыжий сел с женщиной и потребовал себе вина, — продолжал Баптист. — Я решил подойти к нему сразу и заговорить, надеясь, что из разговора с ним могу что-нибудь узнать. Я так и сделал. Подойдя к его столу, я громко сказал, протягивая ему руку:
— Здравствуй, Жан!
Он от неожиданности вздрогнул и с удивлением взглянул на меня.
— Что же ты, разве не узнаешь своих прежних товарищей? — продолжал я.
— А! — воскликнул он, узнав меня. — Баптист! Как ты здесь очутился?
— Искать счастья приехал. Надоело там, в Байоне, границу сторожить. Хочу отсюда во Фландрию пробраться. А вы с капитаном зачем сюда приехали? — задал я ему неожиданный вопрос, надеясь, что, быть может, он проговорится.
— А мы думаем отсюда в Америку ехать, — не подумав, ответил Жан и, тут же сообразив, что проболтался, сразу же рассердился: — С каким капитаном? Про какого капитана ты говоришь? — сердито закричал он.
— Да про нашего капитана говорю… Про Гастона де Вигоня. Да чего ты так рассердился? — как будто удивлённо спрашиваю я.
— Ничуть не рассердился, — сконфуженно ответил он. — Это тебе только так показалось. А приехал я сюда один. Капитан же наш остался в Байоне. Ты знаешь, что он от своего полка отлучиться не может.
Чтобы развязать ему язык, я предложил ему выпить; он не отказался. Мы потребовали вина и сели втроём пить. Сделал я это затем, что надеялся на то, что, быть может, захмелевший Рыжий ещё что-нибудь проболтает про капитана… и, быть может, про других.
Мы стали пить. Я то и дело подливал ему в кружку вина. Разговаривали про прежнее, про войну, про Байону и другие вещи. Несколько раз я наводил разговор на капитана, но Рыжий ловко сводил разговор на другие предметы. Тогда я как бы вскользь упомянул про доктора Вирениуса и его дочь и спросил, не знает ли он, как они поживают в Байоне.