— Да кто ж его знает? Лицо как будто одинаковое; у этого только усы больше и борода длиннее. Да и имя-то, прозвище одинаковое: там Яглин, тут Аглин…
Гаден встал и в волнении заходил по комнате.
— Вот оно что! — говорил он, потирая руки. — Оба — одна и та же персона! Ну и храбрость же: сбежать из посольства неведомо куда, а потом приехать на родину под чужим видом, с чужими бумагами! Впрочем, нет: бумаги у него собственные. Он, должно быть, учился где-нибудь за рубежом в высоких школах; ведь не учившись нельзя так сдать испытания, как он сдал в Аптекарском приказе. Да. А ты верно, дьяк, знаешь, что этот дохтур — тот самый… как, бишь, его?
— Яглин? Говорю, что голову прозакладываю. Положим, я говорил уже об этом с одним нашим подьячим, который тоже в этом посольстве был, да он, пьяница, не признает его.
— Да… да… Так! — И Гаден опять заходил по комнате, как бы что обдумывая. Наконец, вдосталь находившись, он остановился против Румянцева и сказал: — Так как же? А? На свежую воду, что ли, вывести этого Аглина? А?
Дьяк взглянул на него и усмехнулся:
— Что, али поперёк дороги встал тебе он?..
— Ну, — ответил, сделав пренебрежительное лицо, Гаден. — Я подольше его в дохтурах-то и не с таким щенком, как этот Аглин, потягаюсь. Со мною и Розенбург часто советуется.
— А Прозоровский-то князь? — усмехаясь, напомнил Румянцев.
Лицо Гадена покраснело от злости, и он закричал:
— Да ты что думаешь, что Прозоровского твой Аглин вылечил? Натура сама вылечила, а ваш Аглин ни при чём.
— Да что-то эта самая натура не приходила на помощь, когда ты князя лечил. А как Аглин взялся лечить его, так она тут как тут со своими услугами, — продолжал посмеиваться Румянцев. — Ну, да ладно. Я к тебе не за этим пришёл. Больно мне охота этого самого Ромашку на чистую воду вывести. Я тебе всё сказал, а ты раскинь сам своими мозгами, что и как. А теперь, брат, прощай.
Оставшись один, Гаден опять принялся ходить и думать. Его мстительная душа никак не могла примириться с тем, как он думал, оскорблением, которое было ему нанесено Аглиным у князя Прозоровского, и он изыскивал способы, чтобы, пользуясь открытием дьяка Румянцева, отомстить.
Наконец он приказал запрячь лошадь и, одевшись наряднее, отправился в путь, то и дело понукая возницу. И вот его возок остановился у дома боярина Матвеева.
— Али за делом каким? — встретил его последний.
— За делом, боярин, — ответил Гаден.
— Ну, ин ладно, садись — гостем будешь.
— Предупредить я тебя, боярин, приехал, — сказал, садясь, Гаден.
— Ну? — добродушно отозвался Матвеев, в душе недовольный этими словами, так как за ними он чувствовал донос, чего крайне не любил. — Должно быть, ты, дохтур, с изветом пришёл?
— Если хочешь, так, пожалуй, и с изветом. Я слов не боюсь.
— Ну, да ладно. Выкладывай свой извет. Посмотрим, в чём дело!
Гаден передал ему всё, что рассказал ему Румянцев.
Матвеев молча выслушал и задумался. Наконец он произнёс:
— Врёт всё твой дьяк! Спьяну, должно быть, ему всё это приснилось, — ну, вот он и набрехал тебе. А ты поверил да ко мне с изветом на товарища… Нехорошо, дохтур, так поступать! Да ты хоть бы о том подумал: ну, где русскому человеку дохтурскому искусству научиться? Мы хоть и лечимся у вас, а в душе-то ваше дело чуть не поганым считаем. Не думай, что и я так считаю — я про других это говорю. Ну а затем ещё то рассуди: одна у этого Аглина на плечах голова или две, чтобы он приехал сюда, на Москву, зная, что его здесь плаха встретит? Нет, брат, несуразное ты говоришь и запомни себе: никаких таких речей я от тебя не слыхивал никогда.
Сконфуженный Гаден ушёл.
Матвеев провёл несколько часов в раздумье и затем послал челядинца за Аглиным.
— Скажи, что неможется мне, — наказывал он ему. — Хочет, мол, боярин полечиться у тебя.
Аглин не замедлил явиться на зов Матвеева.
— Здравствуй, боярин, — сказал он, здороваясь с последним.
— Здравствуй, толмач царского посольства Роман Яглин, — пристально глядя в лицо молодому доктору, медленно произнёс Матвеев.
Аглин побледнел и пошатнулся. Перед его затуманившимся взором пронеслись московский застенок со всеми его ужасами, плаха с расхаживающим около неё палачом, отрубленная голова, прыгающая по ступенькам эшафота, кровь, брызжущая фонтаном из отрубленной шеи. Он почувствовал слабость в ногах и сел на близ стоящую мягкую скамью.
— Ты всё знаешь, боярин? — тихо произнёс он, и натянутые нервы не выдержали — он разрыдался.
Матвеев вплотную подошёл к нему и, положив руку на плечо, произнёс: