– Кажется, эти скифы имеют намерение посетить меня? – сказал маркиз, обращаясь к стоявшему возле него племяннику, Гастону де Вигоню.
– Да, – ответил тот, вглядываясь в лица русских, среди которых без труда узнал Романа Яглина.
– Но я не имею никакого предписания от маршала, – вдруг заволновался маркиз, – и принять их официально не могу. Ступай, пожалуйста, Гастон, и передай им это! Пусть остановятся где-нибудь в гостинице, пока я не получу относительно их какого-либо предписания.
Гастон отошел от окна и, выйдя из дома, направился к подъезжавшим русским.
Потемкин, увидав подходившего офицера, остановил лошадь и стал дожидаться. Гастон передал ему поручение дяди.
Для гордого русского посланника, привыкшего ощущать себя за рубежом как представителя своего великого государя, это было почти оскорблением. Он покраснел и в раздражении задергал правой рукой свою великолепную каштановую бороду.
– Поруха! Поруха! – твердил он про себя. – Поруха на честь и славное имя великого государя. Нигде ничего подобного не было.
Эти чувства разделяли дьяк Семен Румянцев, решивший про себя, что такое дело оставить нельзя и что если от фряжского короля будет когда-нибудь посольство, то и его подвергнут такому же унижению, и подьячий Прокофьич, впрочем больше боявшийся, что рассерженный посланник выместит, по обыкновению, свое сердитое расположение духа на его спине.
Потемкин некоторое время угрюмо молчал, а затем обернулся к Румянцеву и произнес:
– Ты что, Семен, об этом думаешь?
– Великая поруха, государь, на великое царское имя… великая!
– Без тебя знаю, что великая. Ни у одного потентата ничего такого не было с нами… Что же теперь-то: заворачивать, что ли, назад?
– Ничего больше и не остается. Ждать, видно, надо, что они там удумают.
Потемкин обернулся назад и пальцем поманил к себе Яглина. Но тот не скоро двинулся по приказанию посланника.
Дело в том, что он увидел в толпе Элеонору вместе с каким-то низеньким стариком с седыми волосами и густой, волнистой, такого же цвета, бородой, с бронзовым цветом лица и горбатым носом, одетым в черное платье и такую же шапочку. Девушка тоже, видимо, узнала Яглина и издали улыбнулась ему. Теперь Яглин лучше разглядел ее, чем в первый раз, и невольно залюбовался на высокую красавицу «гишпанку».
– Роман, что ты? Оглох, что ли? – привел его в чувство сердитый оклик посланника.
Яглин ударил каблуками сапог в бока лошади и подскакал к Потемкину.
– Разузнал ты, где нам встать можно? – спросил его последний.
– Разузнал, государь, – ответил Яглин.
– Ну, так поезжай вперед и веди нас.
Яглин поехал вперед, по направлению к тому самому кабачку, где в прошлый раз был вместе с подьячим и Баптистом.
У смотревшего на эту сцену губернатора отлегло от сердца: железная рука «короля-солнца», окончательно наложившая свою тяжесть на феодальные стремления отдельных дворян и правителей целых областей, заставляла опасаться за свою карьеру и даже жизнь, если в Париже будет узнано, что губернатор отступил от тех положений, которые выработала монархическая централизация.
IX
Посольский кортеж, сопровождаемый глазевшей по-прежнему толпой народа, в скором времени остановился у знакомой Яглину гостиницы. Изо всех окон последней высунулись головы любопытных зрителей. Содержатель гостиницы сломя голову сбежал вниз и, униженно кланяясь, почтительно взялся за стремя лошади Потемкина.
– Переговори с ним, – обратился он к Яглину. – Не до него мне…
Потемкину было не до таких мелочей. «Поруха великому имени славного государя», – не выходила мысль у него из головы. Помимо того, что ему, как верному подданному, было обидно за своего государя, тут еще примешивались и чисто личные опасения.
Он недаром всю дорогу от губернаторского дома до гостиницы пытливо поглядывал на своего советника, Семена Румянцева. Потемкин был травленый волк; сам он сидел в Посольском приказе и хорошо знал, что советники даются посланникам не столько для советов, сколько для того, чтобы следить за каждым шагом посланника, как в области официальной, так и в его частных делах; чтобы заносить в память каждую ошибку, промах и погрешность посланника и после доложить все это в Посольском приказе. А там уже доки сидят: к каждой ошибке прицепятся и, глядишь, в конце концов не посмотрят, что ты – боярин, и либо на дыбу вздернут или батогами отдерут, а то и голову снимут долой.
«Донесет, вор!.. – думалось Потемкину про Румянцева. – Ишь, и харя-то у него другая стала, у вора».
И пока Яглин переговаривался с трактирщиком, Потемкин не переставал коситься на Семена Румянцева.