— И ты противу веры дедичей? Так нет тебе пощады!..
И подымал меч на недавно еще близкого ему по духу сородича. О, сеющая смерть работа! Она и раньше не очень-то нравилась русскому человеку, пускай и направленная противу враждебных племен, а тут совсем стала не то чтобы постылой, но как бы через силу выполняемой. Не все умели понять ее необходимость, и, если бы не воля Больших воевод, толкнувшая их друг против друга, они пригасили бы в себе искры восторга и превратились бы в обыкновенных русских людей, чуждых злого наваждения, открытых всеблагому небу. Не зря же их в давние леты звали «еловыми», прилежными в добрых деяниях, понимающими себя как часть природы, от нее восставшими и в нее уходящими. Говорили они о себе:
— Я не пыль на земной дороге, но сама дорога, убери меня, и заколдобится окрест, прорастет дурнотравьем.
Воистину так! Свет от Неба, прорицается в Ильменских Ведах, но и Небо от Света.
Может, по сказанному и сделалось бы, да крепки духом Большие воеводы, разумеющие про свой резон и относящиеся к нему так, как если бы это была воля Всемогущего Бога. И никому не подвинуть их к чему-то другому.
Но кто там, на холме, худой и высокий, с широкой, ослепительно белой бородой, об руку с чудной ликом девицей, со смятением взирающей на сражение?.. Так получилось, что едва ли не одновременно Могута, находившийся в середине поражающих друг друга, и Добрыня, следивший за битвой со взнявшегося над землей, густо поросшего мелким кустарником, прибрежья Ловати, увидели старца и девицу и ощутили на сердце необъяснимую тревогу, как если бы ими нечаянно осозналось, что это не люди, но духи, принявшие человеческий облик, они спустились с неба, чтобы что-то провещать, и мучительно хотелось понять, что именно… И так длилось до тех пор, пока Могута и Добрыня не признали в них Будимира и Любаву. Но, и признав, еще долго испытывали беспокойство. А сражение продолжалось и закончилось за полночь, так и не принеся никому одоления.
На рассвете Могута снялся с места, ушел…
11.
Добрыня спешил в Новогород еще и потому, что сильно скучал по жене Анне: уж сколько лет он в Киеве, на родное подворье едва только и въедет. Но про это он и знал, даже Путята, лихой воин, сметливый и расчетливый, не догадывался, и он, подобно другим, видел в Большом воеводе лишь сурового и рассудительного мужа, радеющего об отчей земле и ни на что другое не кладущего ум. Никто и помыслить не мог, что на сердце у Добрынн иной раз так затомит, что свету белому не рад, и тоска нападает, словно стронувшаяся при тихом ведре остроспинная волна на Нево-реке, где бывал не однажды, обычно ровной и немятежной. То и удивительно, что и тут вдруг всплещется одинокая волна и обежит широкую гладь, ничего в ней не страгивая и как бы принадлежа чему-то нездешнему. Но и то хорошо, что тоска не истаптывала в душе у Добрыни, не успевала, допрежь этого брал сей муж в руки гусли, а с ними он не расставался и в дальнем походе и ударял по струнам, и памятью уносился в дальнее, неизбывное, и отпускала тоска-печаль. И в Большом воеводе не ослабевало исконнее, русское: среди веселья вдруг сделается скучно и потянет в дали незнаемые, и тогда он подымется из-за пиршественного стола и пойдет по земле, а потом припадет сухими губами к ней и восплачет о ближнем времени, как если бы оно отодвинулось от него и уже не отыщешь к нему дороги.
О, душа русская, как сильно в тебе замутнено и позаверченно; иной чужак и попытается заглянуть в нее, да тут же и отпрянет, испугавшись неожиданно открывшегося. А не ходи, куда не просят!
Подумал Добрыня о жене, и так-то стало жалко ее, она все одна да одна, мужа почти не видит. Первое время он намеревался взять ее в Киев, но потом расхотел, полагая, что незачем повязывать себе руки. Для многих непривычно, что не было у Добрыни по ближним осельям разлюбезных сердцу. А вот в племяннике от молодечества отколовшееся поощрял, правда, не так, чтобы уж очень приметно, а как бы нехотя, с усмешкой приговаривая, что и мы в младые леты были удальцы не только в воинском ремесле…
Добрыня стоял на крутом берегу, поднявшемся над водной равнинной гладью Ильмень-озера, и смотрел на Новогород, хорошо видный отсюда, со Словенского холма. Он обратил внимание на то, как спокойно катил свои воды Волхов, рассекая город надвое: на левобережье отчетливо обозначился детинец, обнесенный высоким тыном. Тут же ясно углядывались градские концы: Славенский и Плотнический, обсекаемые добротно сбитыми речными причалами. На правобережье раскинулось обширное княжье подворье со дворцами. На самом малом из них, с узорчатой росписью по стенам, Добрыня задержал взгляд. В этом дворце жила его Анна. Он со вниманием рассматривал дворец, точно бы стремясь отыскать хотя бы малую отметину, которая сказала бы, что тут что-то поменялось за время его отсутствия, но ничего не нашел, и это успокаивающе подействовало на него. И он стал способен размышлять о деле, которое привело его сюда и которое надобно исполнить надлежащим образом. И к сроку… Подошел митрополит с монахами. Среди них, облаченных в черное, с усталыми запыленными лицами, выделялся статью и какой-то особенной подвижностью Анастас, знатно послуживший русскому войску под Корсунью. Добрыня уловил его легкий взгляд, скользящий по ближним предметам, и усмехнулся; он почувствовал в монахе нетерпение, которое жило и в нем, правда, совсем по другой причине, и сказал: