— А хотя бы они и звались извергами, что из того, коль не балуют и не обламывают в себе от древнего свычая? Пускай живут. Что было, быльем поросло, и тропы к нему не отыщешь в бурьяне.
О, идущий по земле многое помнит и про это селище! Потому-то и захаживал сюда, что умели тут потолковать за жизнь и слушать умели, всякое слово, оброненное им, пускай и горькое, от него и отвернуться не грех, принималось с сердечным участием. А ныне нету селища, на остывшем пепелище только и разглядишь малых деток, ходят, увязая в серой пыли, точно бы ища что-то…
На пепелище крест, высокий и черный, и на сильном ветру не поколеблется, устремлен ввысь. Что-то торжествующее и гордое углядывается в нем, словно бы стоит не сам по себе, а соединенно с небесами, отчего прохожий и хотел бы срыть его, уронить на землю (вдруг шевельнется в нем, затрепещет и такое желание), да не сделает этого, почему-то руки ослабнут и в душе растолкается смута. Прохожий с досадой, но и не без душевного трепета посмотрит на выросший на пепелище крест и не поймет в себе и станет мучиться. А время спустя пойдет дальше, и путь его, ослабленного в духе, усеется колючими терновыми венцами, и мало-помалу потускнеет взор, его и он вдруг поймет, что ему теперь лучше лечь на землю и дать послабку натруженным ногам. И да простят его Боги!
Любава, окрепшая за эти леты, превратившаяся из слабенькой девочки в дивно сложенную девицу, не утратила в глазах прежнего недоумения, отчего в селищах, куда забредали со слепым сказителем, жалели ее, не понимая, откуда это недоумение. Она и сама не знала. Не хотела знать про то, что способно вызвать из памяти горестное. Но, кажется, и не сумела бы, если бы даже появилось такое желание. Любава, как и раньше, жила собственными чувствами, не соотносящимися с тем, что совершалось рядом, она как бы даже не замечала ничего, что могло бы сдвинуть с круга. Странен для ума обыкновенного, не способного подняться над земной жизнью, сей круг. Если кому-то удавалось очутиться хотя бы с краю его, то и становилось тому человеку не по себе, и он, принимая открывшееся холодному разуму за наваждение, отчего следует, не мешкая, избавиться, так и поступал, а потом долго приходил в себя, обвыкаясь с привычной его разуму долей.
Любава шла по русским полям и перелескам, по укоренелым тропам и прямоходным дорогам с Будимиром, поседелым и согбенным, но не той усталостью, что предполагает все в сердце близким к завершению земной жизни, другою, про нее скажешь только: гнется да не ломится… Она помогала слепому сказителю одолевать заводь ли, вдруг растекшуюся по ближнему долу, каменную ли россыпь… И была довольна, что нужна Будимиру. В такие моменты она проникалась уважением к себе, которое отмечалось в пронзительно ясных глазах с неугасшим в них детским удивлением. В эту пору она шептала слова ласковые и мягкие, и Будимир, несмотря на преклонные леты, не утративший слуха, смущался и хотел бы что-то сказать, но боялся потревожить сердечную сущность Любавы и молчал.
Они обычно уходили из Оковских лесов, как только завершались Стрибожьи хороводы, и бродили до той поры, пока не начинались сборы Зимавы. Они помногу раз захаживали в одни и те же оселья деревлян ли, дреговичей ли, полян ли, гостевали и у кенедов, минуя полоту, но долго не задерживались и, провожаемые добрыми взглядами суровых северных людей в волчьих шапках, шли дальше… Теперь уже никто не сказал бы, что гонит их от селища к селищу, от городища к городищу, какая тоска-печаль, и кто стоит в изначале почина: старый ли Будимир, Любава ли?… Но, если бы кто-то однажды поинтересовался у странников, они ничего не ответили бы и лишь с недоумением посмотрели бы на вопрошающего и снова ступили бы на тропу… За то время, что вместе, они стали как одно целое, поломай тут что-то, и — свет в душе у странников померкнет, и небо для них сделается черным.
Они были на княжьем дворе в Стольном граде в ту пору, когда Могута, собравшись с силами, перенял могучий Днепр и послал в Киев своего вестника с боевой стрелой. И подал муж деревлянский, в широкой груди окольчуженный железом, стрелу Великому князю со словами:
— И повелел мне северных русских земель володетель сказать тебе: «Иду на Вы!..»