— Праведен гнев христиан. Не по Божьей ли воле и вершение сие?..
Владимир открыл глаза и увидел девицу с разметавшимися русыми волосами, с легкой короткой кольчужкой на груди, она лежала, раскидав руки и остекленело глядя перед собой странно ясными, как бы даже не утратившими живости глазами, и боль, что так придавливала, сделалась нестерпимой, и он сказал резким, саднящим голосом:
— Коня мне!..
Ему тут же подвели коня и помогли сесть в золоченое седло. Владимир взял слабыми, вялыми руками поводья, наброшенные на луку, и конь, уже заматеревший в летах, чуть дрогнув золотистой кожей и, словно бы понимая состояние хозяина и не желая причинить ему неудобства, не резво стронулся с места и пошел широким шагом, осторожно ступая на землю, только бы не потревожить поверженных.
Старый боевой конь, и правда, понимал состояние Владимира, привыкши к нему за многие походы. Он начинал их молодым, нетерпеливым и уросливым, зато легким и изящным, приятственным стороннему глазу. Но к этому времени конь, как и его хозяин, приметно устал и в нем тоже накопилась горькая кручина, мало в чем отличная от человеческой. Вот почему, не желая ни в чем обеспокоить хозяина, он не поспешал и еще не скоро миновал поле брани и остановился перед городскими воротами, где его встретила многочисленная сторожа.
Выкрикивая здравицы в честь Великого князя, хлопоча, дабы путь его по улицам Киева был удобен и легок, часто заезжая наперед на покрывшихся белой пеной конях, прогоняя зазевавшихся, а коль скоро собиралась толпа, тоже невесть почему торжествующая, то оттесняя и ее, высокородные мужи сопроводили Великого князя ко дворцу. И тут промеж челяди чувствовалось удовлетворение, точно бы и впрямь одержана Победа, увенчавшая славой киевские стяги. И оттого, что это не так, Владимиру стало еще горше, и он сказал тихо, как бы про себя:
— Не для побед на поле брани, как отец мой Святослав, но для утверждения веры Христовой призван я на Русь.
Он вздохнул и прошел в гридницу. Следом потянулись бояре и священнослужители. А потом, сидя пониже Спасителя, лик которого проступал на стене и был грустен и как бы все понимающ, Владимир со вниманием оглядел бояр и сказал:
— Повелел я дружине и прочему служилому люду завтра же идти к Могутову городищу. Сие принялось мною с болью.
Он помолчал, откинувшись в золоченом кресле с высокими, сияющими в полусумраке подлокотниками и все с тем же напряжением во взгляде наблюдая за боярами, точно бы ожидая от них чего-то, может, одобрения своему повелению. А когда так и вышло, и отовсюду послышались подтверждающие его правоту речения, в исхудавшем лице Владимира отметилось, к удивлению ближних ко Двору мужей, нечто сходное с неудовольствием. И это было странно, а кому-то, полагавшему себя вправе заступить место Добрыни, обидно. Обидно еще и потому, что Владимир не торопился никого возвысить, точно бы намереваясь место Большого воеводы удерживать и впредь незанятым, и не предпринимал ничего, чтобы приблизить к себе кого-то. И бояре, пользуясь удобностью момента: киевские рати разбили войско Могуты, и тот уже вряд ли снова укрепится в духе, и у Великого князя от удачного сражения должно быть хорошее настроение, — хотели бы поговорить с ним, но, видя в лице у него не свычную с его душевным складом жесткость и откровенную даже и для слабо знавших Владимира неудовлетворенность, причину которой они не могли постигнуть, долго не осмеливались сказать что-либо. Но вот нашелся один, более других полагавший себя вправе стать зрящим оком и всевъемлющим ухом Государя, и сей один заговорил про то, о чем думал каждый, но Владимир холодно оборвал его:
— Теперь не время…
Помедлив, сказал:
— Но время поменять в устройстве Великого княжества. Повелеваю уменьшить полюдье, облагающее русские земли, брать не более веверицы от дыма. А коль скоро кто осмелится порушить мое слово, то и сурово взыскать с него. Мужам повелеваю проследить за тем, чтобы повсеместно были утверждены единые торжищные мерила, спуды и свесы и указаны селищам твердые мыта. И далее…
Он вдруг замолчал, словно бы вспомнил что-то беспокоившее раньше и теперь нечаянно нахлынувшее, без чего, кажется, нельзя было обойтись в пору всевластной смуты, опустил голову, а потом, как бы очнувшись, посмотрел на бояр и священнослужителей, оттеснилась с лица недавняя холодность и сокрытость, хотя и не явная, все же кое-кем прозреваемая ясно, сказал едва ли не с торжеством в голосе: