— Еще повелеваю не предавать смертной казни и самого худшего. Да будет так, как повелось на Руси издревле: повинного меч не сечет, но берется с него вира. И чем страшнее злодеяние, тем выше вира. Во время оно мы вынужденно ввели смертную казнь, но уже тогда понимали, что ненадолго.
Он выслушал боярский приговор и пошел в свои покои, минуя людные места и все еще не распрямившись в душе. Он не желал бы теперь никого видеть, даже Анну, и не потому, что их вдруг рассекла полоса отчуждения. Нет, конечно. А вот с детьми он поговорил бы, хотя бы с новогородским Ярославом или с Мстиславом, круто властвующим в Тмуторокани. И только потому, что они не очень-то прислушиваются к слову отца, своеволят. Почему? Может, тут есть какая-то причина, подвинувшая в их душах? Жаль, мало он в свое время ласкал детей, мало говорил им про деянья дедичей, отодвинутые от нынешнего дня многими летами. А помнится, иной раз тянуло рассказать и про это, но что-то мешало, и слова, уже готовые выплеснуться и зажить особенной жизнью, так и не родившись, истаивали, уступая место привычному для той поры убеждению, что детям не нужно это. Зачем растравлять их сердце лаской? Твердых мужей желал бы он видеть в них, когда придет срок.
С Анной у него все было ровно и спокойно. Подле нее он ни разу не повысил голоса, обращался во что-то тихое и несумятливое, далекое от протекающей жизни. Это радовало и вместе пугало. Радовало, потому что в сущности его всегда тянуло к тишине не только в миру, а и в собственной душе. А пугала возможность и вовсе отторгнуть себя от привычной жизни. Этого он не мог допустить, понимая про свою надобность в миру. Зато, наблюдая в Борисе и Глебе рано проявившуюся устремленность к возвышенному, небесному, близкую к сладостной умиротворенности, он ни в чем не поправлял сыновей, хотя не однажды видел кого-то из них восседающим на Киевском Столе.
Желание видеть детей на Киевском Столе было заманчиво, но не сильно, в голову приходило от веку поднявшееся: в бореньях и страстях отыщется наследник тебе. Но почему в бореньях? Почему в страстях?.. Не он ли властен указать, кому быть наследником?.. Владимир долго размышлял об этом и однажды намеревался поступить по сердечному влечению, но помешала опаска: он не разглядел в Борисе и Глебе твердости, нужной для княжения, а в старших сыновьях необходимого для властвования душевного совершенства.
Уже давно за окном стемнело, а он все сидел, опершись руками о ночной столик с легкими ножками, и разглядывал монеты, разложенные на чистом листе бумаги. В свое время он повелел начать их чеканку. На монетах были выбиты слова «Владимир на Столе», «Владимир и его золото», «Владимир и его серебро». Монеты поблескивали. В тусклом свете свечей казалось, что блики от них, легкие и подвижные, упадают на пол с плотно уложенными восточными коврами. Но если Владимир брал в руки ту или иную монету, то и блики свертывались. Неожиданно на одной из них обозначился чей-то лик, чуть погодя он стал яснее, а потом, и вовсе оттолкнувшись от нее, поднялся в полный рост. Владимир узнал Видбора. У старца было худое, вытянутое книзу лицо, покрытое мертвенной синевой, а желтые слабые руки безвольно висели вдоль туловища. Возле закрытых глаз старца в затверделых морщинах надбровья прорисовывалась метина, как бы даже от монеты, недавно снятой. Владимир вздрогнул, и не от страха, нет, он уже давно научился жить не только той жизнью, которая на земле, а еще и другой, неведомой и влекущей, как если бы в ней отмечался небесный свет. Он вздрогнул оттого, что видение не походило на прежде его посещавшие, тут все было от ближней жизни, и человек, ныне стоящий перед ним, еще вчера говорил о благости, которая от успокоенности в душе, оттого, что он познал в себе Бога.
Но отчего Видбор не откроет глаза, и посинелые губы его так плотно сжаты?.. Неужели он отошел в мир иной, почему и явился ко мне?.. Но еще не скоро Владимир спросил:
— Ты умер?
И не сразу Будимир ответил, да и ответ прозвучал точно бы не касаемо охолоделого тела, что теперь отодвинулось от Владимира; ответ пришел откуда-то издалека:
— Да. Тело мое лишилось возможности двигаться и совершать потребное ему. Но дух жив. И он говорит с тобою. А тело тут для того, чтобы ты узнал меня, для отмечания моего духа.