— Ах ты, вражий сын, не мути душу! Истинно, легче брести краем жизни, ни о чем не памятуя, ничего в себе не колебля, ровно и никуда не сворачивая. Только не оскудеет ли от этого в душе, не сделается ли она со временем глуха к людской боли, не приемлюща слова Божьего?
А что же те, вознесшие на погребальный костер своего вождя и возлюбленную жену его? Они недолго пребывали в печали, стронулись с места, впереди шли Варяжко и Прекраса, дивные в своей стойкости, и не скажешь сразу, от родного ли племени она дадена им или отпущена от Богов, тоже ныне покидающих русские земли. Многолика толпа, но и она, как ее предводитель, не утратила душевной крепости. Не потому ли без единого слова осуждения расступилось войско, разжалось, пропуская ее. И пошла она, скорбная, невесть к какому пределу, но, может, к тому, что отпущен ей всевеликим Родом. Много лет спустя говорили иные из воинов, что-де видели над толпою влекомого воздушными волнами Рода, он указывал путь ей. А еще говорили, будто-де от огненных очей Рода загорелась земля вокруг Могутова городища, и в короткое время от строений ничего не осталось, только пепел. Но и то верно, что Святополк, покидавший городище позже других, грозился сжечь его.
А толпа все шла и шла через горы и реки, через леса и долины, часто оказывалась в окружении враждебно настроенных к ней племен, но и тогда не замедляла продвижения, словно бы Боги оберегали ее. Но однажды возле моря великого, в междуречье, обильно заросшем диковинными лесами, она остановилась, изможденная, разбросалась по окрестным местам, возвела стосковавшимися по делу руками высокие домы. И по прошествии малого времени среди широколистых душных лесов поднялось городище, сходное с Могутовым. Слыхать, и по сей день стоит городище, и люди, живущие в нем, называют себя могутянами.
20
Анастасия после смерти Будимира перешла жить в его келью — просторную сумрачную пещеру, на стенах которой висели иконы Христа Спасителя и Богоматери, и теперь все в ней было подчинено молитве. Она подолгу не видела людей, но не чувствовала себя одинокой, напротив, обрела то, к чему упорно и долго стремилась: ничем не тревожимую возможность жить молитвенными словами, которые есть еда и питие. Она обращалась к ним, как если бы они, обретя плоть и кровь, были видимыми существами. Все земное отодвинулось от нее, отчего она не всегда умела сказать, день ли теперь за стенами пещеры, ночь ли?.. Время для нее приобрело чуждое ему свойство недвижения, отчего в серых камнях, обступивших пещеру, в прежние леты замечаемое разрушение, осыпание мелкого крошева, прекратилось, и малый сколок не соскользнет вниз, не прошуршит, сдирая с каменной стены моховую повязку. Удивительно еще и то, что ветер, раньше нередко залетавший сюда, пробившись сквозь горы, теперь точно бы запамятовал дорогу в эти места. В ближнем от пещеры ручье, куда Анастасия приходила с высоким глиняным кувшином, даже в весеннюю пору вода не утрачивала прозрачности и текла ровно и бесшумно, отчего и тут, под открытым небом, старица не утеривала найденного в душе, подолгу сидела, наблюдая за посверкивающими каменьями, густо обложившими дно ручья, и ей казалось, что там происходит что-то, свечение какое-то, притирание друг к другу, тихое и скользящее, не страгивающее глубинной природной сути. И она говорила с легким удивлением в голосе:
— Вот так и люди, укрепив душу, возьмутся за руки и пойдут, не отталкивая друг друга, но помогая. И будут их лица одинаково приветливы и светлы, и уж никакая сила не подвинет в сердцах.
Возле пещеры, свив гнездо на черном дубе, жила огромная серебристая птица. Она большую часть времени проводила на дереве, а если слетала с него, то бесшумно, словно бы опасаясь потревожить покой старицы, и всегда ненадолго, так что Анастасия иной раз думала, что птица не покидает гнезда. Она чаще пребывала в неподвижности, спрятав под крыло голову, и у старицы возникло ощущение, что и птице не чуждо сладостное созерцание. И теперь Анастасия старалась пройти мимо так, чтобы под ногами не хрустнула ветка, не расшевелилась трава. Нередко старица выносила ломоток черного хлеба, единственно чем и питалась, клала под дерево, и если первое время птица не обращала на это никакого внимания, затверделый сухой ломоток так и лежал нетронутым и день, и другой, то через седмицу птица уже не дичилась и принимала дар старицы, а если та появлялась близ дерева, худая, длиннорукая, в строгом черном одеянии, птица освобождала голову из-под крыла и глядела на нее мутновато-желтым неподвижным глазом. Меж ними протянулась незримая, но обеими ясно сознаваемая нить, они как бы начали понимать друг друга, улавливать малейшее движение души, и если с одной случалось что-то, способное потревожить в сердечном утверждении, то и другая чувствовала беспокойство и силилась сделать так, чтобы все вернулось на круги своя. Но внешне это не отражалось на них, не сдвигало укоренелое, обращенное к дальнему, неизбывному. Обращение к другому миру совершалось ими незримо, не прибегаемо к физическому действию, а передаваемо через им одним ведомые ощущения. Соединенность этих двух существ имела удивительное свойство, она подталкивала к чему-то возвышенному, ясному и мудрому, разлитому в природе, зримому, имеющим душу чистую и светлую, хотя бы и прошедшую через многие житейские невзгоды, которые оставили неизгладимый след в их судьбе. Однако и самый глубокий след, в конце концов, утрачивал свою изначальность, подчиняясь тому, что теперь жило в них, неистребимое, от Духа Святого.