Варяжко не помнил, долго ли пребывал в этом состоянии. Когда же сладкая дрема спала с него, он огляделся и осознал себя одиноко плывущим в челне, колеблемом уже не темными, а слегка порозовевшими волнами. Сделалось горько и обидно, хотя не сказать, чтобы это сильно угнетало, тем более что ощущение слитности с небом еще не исчезло. Время спустя у него возникло чувство какой-то странной раздвоенности, словно бы в нем умещались два существа, меж ними было мало общего, но они не соперничали друг с другом и спокойно уживались. Варяжко с ходу, не растягиваемо в сомнениях, понял, что это дано ему как награда за душевные муки, через которые он прошел, потеряв князя и близких отроков, лишившись того, чему служил исправно. На душе стало легче.
Ночь истаивала вяло, точно бы с неохотой, розовость длинная и плескучая, прежде сквозящая в речном течении, медленно и как бы с робостью растекалась по ближнему прибрежью. Робость ясно увиделась Варяжкой в ивняковых зарослях, она утяжеляла ветви, не давала им расправиться. Обильно орошенные упадающей на них розовостью, заросли точно бы застыли и не пытались пошевелиться и отряхнуть росяную воду. Странно, вблизи тихо и робостно, а в стороне от челна, теперь уже подвинутого Варяжкой к самому берегу, на стремнине вольготно и весело, даже шумно, там все колеблется, высверкивает, а то и осияется вдруг, и не сказать сразу, что именно, все же отрок время спустя догадался, что там русалки играются… Нет, он не увидел их самих, а только тени, дрожащие и розовые, они все носились, носились, нет им удержу…
Варяжко прикоснулся рукой к золотой нагрудной цепи, поднес к глазам оберег — золотого конька. Богомил говорил, когда дарил оберег, что остережет от напасти и даст ему испить из чаши добра. Он поднес к глазам золотого конька по привычке, а не потому, что его обеспокоил русалочный пляс, и он намеревался прогнать наваждение. Напротив, коль скоро наваждение пропало бы, то и стало бы неприютно и одиноко, а так он находился как бы в соседстве еще с кем-то, о ком слышал и раньше. Он с интересом смотрел в ту сторону, где купались русалки, но скоро они отодвинулись от него, уступили место другому видению, чуждому их миру.
Перед Варяжкой будто наяву открылось глухое таежное оселье у медленно проталкивающей свои воды Ирпени. Оселье появилось недавно, а раньше тут жгли кострища, облаживали землю, торили тропы к пчелиным бортям. Им здесь несть числа, как несть числа и лесному зверю. Старец Житовий привел сюда свой род и повелел ладить жилища. Однажды Варяжко проходил мимо оселья с дружиной Ярополка, наладившейся в полюдье, и близ огнища встретил молодую огнеокую деревлянку в боевом плаще. В руках у нее было длинное, с железным оконечьем копье. При встрече с дружиной девица насторожилась, в глазах у нее зажглась неприязнь. Она чуть отступила, взяла копье наперевес, намереваясь защищаться, в смуглом лице проступила бледность, эта бледность придала ей еще большую привлекательность. У Варяжки защемило на сердце. Заныло. Потянуло встать рядом с нею и защитить. К счастью, дружина поспешала к ближнему погосту, и мало кто обратил внимание на молодую деревлянку. А те, кто все же разглядел ее, лишь подивовались на девичью пригожесть легко и непринужденно, как если бы иначе не могло быть.
Не думал отрок, что станет у него на сердце неспокойно после встречи с девицей. Что, дивно пригожа? Не без этого. Были у Варяжки девицы и прежде, но там все складывалось привычно спокойно, а после прощания мало что оставалось в памяти. А вот тогда… Надо же, всего-ничего отъехали от оселья, а уж Варяжку нестерпимо потянуло вернуться. И, видать, отметилось что-то в лице у него, почему Великий князь вдруг сказал ему на ухо с легкой усмешкой: