— Нету и малой землицы, где бы не поднялись погосты. А уж как творятся полюдья, про то сказ особый. Иль понапрасну бегут ко мне, спасая душу и тело от мирского униженья?
Варяжко знал про это, за последние леты повидал дивно. Но он держал в памяти предстоящую встречу с деревлянской девицей и не хотел бы ни о чем думать, как только о ней. Все же он с благодарностью смотрел на Могуту и тепло думал о том, что теперь про него знают повсеместно и относятся к нему с сердечным трепетом, а кто и с любовью, видя в нем заступу для отчей земли.
— Иль не тело сотворено непроглядной тьмой, а душа светом небесным и питаема им? Во многих родах уже мало пекутся о душе, блекнет она, умирает свет в ней. А что же дальше? Иль все в видимом мире упрячется во тьму? На Ильмень-озере в прошлое лето, в Щедрец, над святилищем сияние в полнеба разлилось и потекло, и уж края земли коснулось, когда там, где играло сияние, Рожаница восстала из глубины неба, и лик ее был печален, слезы текли из глаз, молчала она, и молчание было вещее. Поняли волхвы, что намеревалась она поведать о великой беде, поспешающей на русские земли, отчего смутьянилось на сердце у людей, и было щемяще. Глядели они окрест посмурневшими глазами и видели лишь порушье в жизни. Вот уж и скоморошьи сказы поменялись, и тут стало меньше смирения, меньше ладу, как бы огрубели, преисполнясь не свычного с ними в прежние леты желания подвинуть себя к тайне, тяжело и просторно зависшей в воздухе.
Варяжко не обманулся в своем ожидании. На четвертый день праздника, в Чистец, он увидел ее в дальнем лесном оселье и даже не удивился, подошел к ней, большеглазой, в белом платке, из-под которого выбивались и стекали по узкой девичьей спине длинные косы, и спокойно сказал, что давно ищет ее. Взял ее за руку, и она не отодвинулась, лишь посмотрела на него с легким смущением, но тоже без удивления, словно бы и она знала, что встретит суженого, и на сердце у нее не будет так пусто, сказала:
— Это ты?..
Они стояли у низкого, едва поднявшегося над землей жилища с тусклыми слюдяными оконцами, на черно отсвечивающим зесеянным житом поле, и радость ясно метилась в их глазах. Никто не пытался им помешать, и людей коснулась чужая радость, когда они, держась за руки, пошли к темному глухому лесу. И да исполнится воля Богов и станут они мужем и женой.
И был праздник Коляды и всевеликое угождение Ляду-злому духу, падкому на порушье ровного течения мирской жизни. Отроки и отроковицы бросали в родовой огонь загодя припасенные сухие, со смолью, поленья и ликовали, когда поленья занимались хлестким огнем. Да и почему бы не радоваться? Если бы вдруг полено не загорелось, то и стал бы он извергом, изгнали бы его из оселья, и никто не осмелился бы помочь ему, отвести беду. Только Великий князь в силах поломать устоявшееся. По слухам, полено, брошенное в родовой огонь Владимиром еще в ту пору, когда он, побив Ярополка, вступил со дружиной в Киев, не взялось очистительным огнем, и люд был напуган и растерян. Но Добрыня и виду не подал, что огорчен, рассмеялся, приобнял тяжелой рукой Владимира, увел его в княжью светлицу.
Варяжко тоже бросил свое полено в огонь. Прекраса загодя приготовила, сказала, что уже давно ждала суженого.
Еще вчера он мало знал о любезной сердцу, а ныне кажется, что они всегда были вместе, и он не запамятовал даже, как она с отроковицами, втайне от него, гадала по лучине да по кади с ручьевой водой, а однажды и по скрипу ременных петель и по угольку. Все-то надо знать девичьему сердцу, приискивая себе усладу и замирая, когда уголек, вынутый из разалевшейся печи, начинал сморщиваться, тускнеть, и черные ужимистые тени, отслаиваясь, упадали на чисто выскобленный стол… Прекраса стала как бы частью его существа. У него мало-помалу сошла с лица хмурость, оттаяла, а ведь ее по первости заметили все и не удивились. Тут не было людей, кто бы не по нужде, а по своей охоте покинул отчие края, кто не хлебнул бы из горестной чаши, все же мало кто при первой возможности не спешил отойти от Варяжки, точно бы хмурость, пометившая его, могла ненароком переметнуться еще на кого-то. Впрочем, по мере того, как в нем совершалась перемена, их число убавлялось. Изредка на Варяжку накатывали воспоминания, связанные с Ярополком. Ему казалось, что душа Великого князя, еще не обретшая покоя, не достигшая высоких берегов Ирия, недовольна им, полагая, что он запамятовал о ней. Но ведь это не так, и он ни о чем не запамятовал, и в День Благой Наявы, когда в селищах готовили брашно великому Роду, в сей день поминовения ушедших из этого мира, он коленопреклоненно просил у Богов за погибшего князя, ставшего для него братом, а может, больше, чем братом.