— Что скажешь в свое оправдание преступивший закон предков и воссевший на чужое княжье место? — спокойным и сильным голосом спросил воевода, но не дождался ответа, а может, понял, что ответа не будет, взял Рогвольда за плечо тяжелой, в железах, рукою и чуть подтолкнул его.
В теремных покоях озабоченно переминался с ноги на ногу юный Владимир, он чувствовал себя не в своей тарелке, искоса поглядывал на Рогнеду, она сидела на высоком княжьем месте, и совсем не по своей воле, подле нее стояли отроки и не давали подняться… Владимир в ярко красном плаще и в красных сапогах, светлолицый, с русой короткой бородкой, в темно-синих, широко распахнутых глазах таилось смущение, для него все вокруг точно бы в диковинку, он ожидал, кажется, чего-то другого, а вовсе не того, к чему Добрыня готовил его.
— Мы ждем, княже!..
В худом и обветренном, с едва приметными скулами, лице Владимира дрогнуло, как бы даже едва обозначенная тень пробежала, и можно было подумать, что он, хотя и услышал, что сказал Добрыня, намеревался сделать вид, что не услышал. Впрочем, это так и было, и юный князь теперь хотел бы одного, чтобы его оставили в покое, ему ничего не надо, и он не желал бы прибегать к насилию. Иль мало их уже совершено, кровью и злом меченых?.. Ах, если бы он мог поступить так, как повелевало сердце! Но нет, нет… Строг Добрыня, насмешлив, все-то видит, даже и упрятанное в душе, ничего не упустит, вон опять послышался его голос:
— Мы ждем, княже!..
Владимир не помнил, что было потом, но, может, и не совсем так, и что-то он помнил, но сознание, не обремененное постыдным, чистое и светлое, не желало удерживать содеянное, отгоняло напрочь как раз по причине его постыдности; все же нет-нет да и представало перед ним, точно бы издалека, едва ли не из чуждого ему мира привнесенное, вдруг виделось молодое и сильное девичье тело и глаза, большие, страшные… глаза Рогнеды; она, обнаженная и, кажется, совсем не робеющая своей наготы, как бы запамятовавшая обо всем, крепко удерживаемая за руки отроками, не смотрела на него, а только на отца и на братьев, и шептала что-то… словно бы просила у них прощения. Но за что?.. Она ли повинна в том, что хотели сделать с нею?.. Нет, нет, не она спрашивала, Владимир спрашивал, а еще он желал бы знать, коль скоро повторилось бы сначала, он и тогда подчинился бы властному голосу Добрыни и ничего бы не поменял в себе и поступил бы так же?.. И не умел ответить.
«Что же это? Зачем?.. Но я не хочу! Не хочу!..» — шептал он, и на сердце у него было томительно и горько, как если бы он сам испытал бесчестие. В нем жила смута, в душе, но он еще не понимал про нее и думал, что она скоро ослабнет, а потом и вовсе исчезнет. Он не знал, что она совсем другая и, окрепнув, пребудет в нем долгие леты и станет заявлять о себе даже и в те поры, когда не ждешь ее, утеняя воссиявший впереди свет. Ах, если бы не то послание Рогнеды, гда она назвала его рабичем, сыном рабыни! Не будь его, может, все сложилось бы иначе, и не появилась бы надобность овладевать ею силой, может, и сладилось бы у них полюбовно, и теперь он не испытывал бы гнетущего чувства, которое сродни отчаянию, впрочем, не горячему и сильному, а как бы смешенному со жгучей стыдливостью и сомнением. Хотя почему бы тут взяться сомнению? Ведь он поступил так не по собственной прихоти, а следуя от давних времен отколовшему обычаю. Но что для него обычай, если не греет, и даже больше, холодом от него тянет, стылостью?..