К кинотеатру Глаша подошла в половине восьмого, но Василий уже целых полчаса мерил шагами тротуар. Он снова чувствовал, что образ Глаши двоится в его сознании. То она ему представлялась той высокой «не цыганкой, а сербиянкой», то совсем маленькой девчушкой, нуждающейся в защите и покровительстве. Опять он наедине с самим собой не мог представить Глашины глаза голубыми.
И вот она пришла — напряженная, взволнованная. На ней коротенькая серая юбка, белая кофточка-безрукавка, волосы уложены на макушке и заколоты белой шпилькой. На ногах белые туфли на высоком каблуке. Наверное, девчонки из общежития изрядно похлопотали вокруг Глаши, чтобы проводить ее на свидание. От той самоуверенной и решительной цыганки сейчас не осталось ничего. Это была совсем другая Глаша, даже не та, какую он видел сегодня в цехе. Подошла к нему, смотрит в глаза, и взгляд ее говорит: «Ну, вот, пришла. Что дальше? Что я должна делать?»
Это было не просто ее первое свидание в жизни. Сейчас сбывалось то, о чем она боялась и даже не умела мечтать, чему она совсем недавно, живя в отцовском доме, зло завидовала, что казалось ей совсем несбыточным. Ей трудно было поверить, что все грубое и холодное, заслонявшее от нее вот эту новую жизнь, осталось позади, В отличие от парней-цыган, дерзких, грубых и драчливых, Василий Иванович казался ей человеком необыкновенным: нежным, добрым и в то же время сильным.
Василий легонько взял ее за прохладный локоть, повел по ступенькам к входу в кинотеатр. От прикосновения его Глаша внутренне вздрогнула. Держа ее под руку, Василий как бы чуточку помогал подниматься Глаше по ступенькам, и она ошеломленно ощущала необыкновенную легкость и непреоборимую власть его руки.
В фойе Василий водил Глашу мимо фотовитрин, с которых смотрели то гневные, то ласковые, то насмешливые глаза героев старых и новых фильмов. Василий, узнавая знакомых артистов кино, не то себе, не то Глаше называл их фамилии, кинофильмы, в которых они снимались. Говорил так, будто с ним рядом шла не Глаша, видевшая в своей жизни не более двух фильмов, а человек, более-менее регулярно посещающий кино. Иногда он даже задавал вопросы, но они были адресованы как бы не прямо ей, а произносились таким тоном, что на них можно было и не отвечать. И Глаша молчала. Незаметно для самой себя теперь уже она держала Василия под руку, вернее — держалась обеими руками за его руку выше локтя, словно боясь отстать и затеряться в толпе...
Они смотрели «Три тополя на Плющихе» — светлый и печальный рассказ о рождении любви и ее гибели... Никого не спросив, ничего не желая знать, родилась любовь. Родилась такой, какой должна быть — чистой, наивной и уязвимой. Но родилась поздно. Холод условностей и предрассудков тут же хлынул на нее, обжег, как морозный ветер обжигает опоздавший расцвести цветок...
К общежитию шли пешком. Сзади шли из кино юнцы, ржали и цинично «обсуждали» фильм.
Глаша остановилась, придержала Василия:
— Подожди, пусть эти пройдут вперед.
Парни цепью надвинулись на них, потом цепь разорвалась посредине и снова сомкнулась, но уже впереди. Среди парней Василий узнал Шурика Дубова. Когда шумный табун удалился, они снова пошли вперед. Глубоко вздохнув, Глаша заговорила:
— Знаешь, мне жалко его.
— Кого?
— Да шофера, таксиста-то, в кино который...
— Почему?
— Хороший он человек, сразу видно. Добрый, а невезучий.
— А ее разве тебе не жаль?
— Она сама виновата, что не вышла к нему. Он так ждал, так ждал...
— Она просто боялась. Ведь у нее дети, муж, хозяйство...
— Такой муж, как у нее, — пусть бы он сгорел вместе с хозяйством. А детей она бы с собой забрала. Неправда, что ли? Этот-то не обидел бы их, если ее полюбил.
— Видишь, Глаша, я тебе все говорю приблизительно, упрощенно. Вот, например, если бы мы полюбили друг друга, нам ничто и никто не помешал бы быть вместе. Мы с тобой свободны от обязанностей перед другими, то есть мы холостые. А вот когда рождается любовь между людьми, у которых есть семьи, тут уже в борьбу с любовью вступают чувство долга перед семьей, сами семьи и окружающие люди.
Глаша захохотала, взъерошила рукой его загривок:
— Воспитываешь, да? Знаю, как это у вас называется! Моральное разложение. Чудак ты!.. Ну вот мы и пришли! Побегу, а то у нас в одиннадцать вахтерша дверь запирает. Будь здоров!
Василий не успел даже ей руку подать. А намеревался сегодня сказать ей о своих чувствах, о том, что с каждым днем все больше и больше его тревожит.
На следующее утро, едва Табаков вошел в техбюро, Любовь Андреевна встретила его вопросом: