И повела та ниточка к дому Галкиных родителей. Дом все тот же, кажется, ничуть не постарел. Те же ворота и калитка, только клены вымахали до электрических проводов. А ведь садили мы их вместе с Галинкой. Вот и посеревший от времени столб, к которому привешена половинка ворот; помню его свежеотесанным, только что вкопанным. Ага, вот и отметины на нем: шляпки гвоздей, которые забивал в столб каблуком снятой туфли. Зачем это делал? Помнится, первый раз проводив Галинку до калитки, нашел в кармане пиджака небольшой гвоздь, чуть побольше тех, какими крепят стекла в оконных рамах. Вдавил его пальцем в столб насколько смог, а потом снял туфлю и каблуком заколотил по шляпку. Отец тогда строил дом в пригороде, и в мои обязанности входило конопатить пазы между бревен и обивать стены дранкой. На следующий день сыпанул в карман горсть драночных гвоздей, и каждый раз перед прощанием с Галинкой забивал в столб по гвоздю.
Сколько же их было, свиданий? Сосчитал шляпки: семьдесят девять, не хватало одной до круглой цифры. И захотелось, чтобы появилась восьмидесятая. Открыл калитку, вошел в дом.
— Никак Андрей! — удивились старики. Да, они уже старики.
— А Галинка все пишет нам, что ты должен приехать, фотокарточку твою прислала.
— Она обо мне вспоминала?
— А пошто ж нет, — говорит отец, — вместе ж вы с ей вона сколь ходили.
— А когда проводила тебя в Молдавию, — добавляет мать, — знаешь, сколь плакала! Плачет, слезами заливатца и говорит: если бы у него была родная мать, он бы никогда не уехал...
«Галка! Галка! А я и не догадывался, что ты все знала обо мне. Почему же ты такой сдержанной была в письмах все эти годы?»
— Я поеду к ней, — заявил старикам. Они тревожно переглянулись, молчат. Через дверь из кухни глянул в горницу. Там на стене висит рамка с семейными фотокарточками. Внизу за стеклом моя рядом с Галинкой. Я в матросской форме, Галка — в школьной, с белым передником. И тут нахлынул необъяснимый приступ нежности, почувствовал, что нет сейчас на всем белом свете никого дороже, чем эта девчушка на фотокарточке. То моя юность, она жива, и если сейчас не проторить заметенную снегами и временем дорогу к ней, значит потерять навсегда, и не будет потом покоя и прощения.
— Я еду к ней!
— Не спеши, — говорит Иван Иванович. — Поехать — оно не вещь, но мы ведь переживать будем... Как-то к Галинкиной подружке приезжал один, тоже матрос. Поматросил да и бросил... На такое мы не согласны. Поедешь ты к ней, она там одна, в чужом краю, а нам здесь — думай: как да что? А она согласна, чтобы ты приехал?
— Конечно, согласна.
— Вот что, — предлагает старик, — давай так решим: вместе отобьем ей телеграмму, мол, согласна ты, чтобы Андрей приехал, сообчи.
Так и сделали. Через день пришла телеграмма от Галки: «Приезжай, жду». И я поехал.
Галка жила и работала в Казахстане, в маленькой деревушке, жителями которой были казахи, немцы, русские, украинцы. Квартировала она у немцев. Хозяин квартиры, Густав Петрович, говорил по-русски сносно, а хозяйка — с пятого на десятое. Галка уже свободно говорила с ней на немецком. Возятся они на кухне, а хозяин угощает меня самосадом и все о море расспрашивает.
— А он большой, море?
— Большое.
— А хлюбокий?
— Глубокое. Два километра и больше.
— Ух ты! Доннер веттер! Тва килеметр! А парахот твой большая?
— У нас не пароход, а крейсер, военный корабль. Большой. На нем знаешь сколько человек служит?
— Сколько?!
— Как в вашем райцентре жителей.
— Елька-палька! — хозяин за голову схватился. — У нас дерефня только двести человек. Всех, большой и маленький. А скоро софсем малё будет...
Наутро с Галинкой пошли к председателю колхоза, выпросили лошадь с санями и поехали в сельсовет, в Воскресенку. В сельсовете было холодно и темно. За столом сидел обросший, изможденный какой-то болезнью человек, в выгоревшей солдатской шапке и в фуфайке. Узнав причину нашего приезда, оживился.
— Милости прошу! Садитесь. — Полез в стол, долго там что-то искал, ронял то какие-то бумаги, то печать, то ручку. Наконец, положил на стол бланк свидетельства о браке и стал его заполнять. И тогда я заметил, что у человека одна рука, да и на той всего один палец, расщепленный надвое, чтобы можно было вставлять ложку, ручку. Он писал, помогая правой руке культей левой, брал ручку в рот, загонял ее в самый угол расщепа, обмакивал перо в чернила, с трудом попадая в дырочку чернильницы. Несколько раз опрокидывал ее, но, слава богу, это была непроливашка. Писал, делал передых, заглядывал в документы, которые норовили закрыться. Я помог ему держать раскрытыми Галкин паспорт и свою матросскую книжку. Сам и штампы на них тиснул. Наконец, секретарь сельсовета поднялся за столом, чем-то жестким карябнул по полу, потом, переставляя ногу, звонко стукнул о пол деревяшкой. Оказалось, у него вместо одной ноги деревяшка.