— Вы правы, Андрей Петрович, что работа должна приносить радость. Но хорошо ли вы поняли значение своей работы?
— Понял — строчки делать.
— Но ведь, как я знаю, вы не написали на одной строчки, в которой не было бы смысла.
— Так ведь я нормальный человек, не сумасшедший.
— А вы когда-нибудь задумывались над тем, что для большинства нормальных людей написать полстраницы со смыслом и грамотно — невообразимо трудно? Они согласны лопатой целый день рыть траншею, лишь бы их не заставляли писать автобиографии, объяснительные, докладные, приказы, не говоря уж о заметках в газету... Но не это главное. Вы смотрели подшивки нашей газеты за все годы ее существования?
— Смотрел за пять последних лет.
— Стоит посмотреть за все сорок.
— А разве они сохранились?!
— Да, сохранились, они лежат в заводском архиве. Советую посмотреть. Дело в том, что события с годами выветриваются из памяти, документы пропадают. А в газете все есть, все сохраняется. К тому же, многие события освещаются только газетой, и ни в каких других документах не находят отражения. А ведь ценность газетного текста во сто крат выше любого канцелярского. Посмотрели бы вы подшивки военных лет! Многие люди поколения тех лет доживают свой век, а дела их продолжались и продолжаются. Дела героические. И только газета зафиксировала их прочно и подробно, красочно и по достоинству. Не смейтесь, Андрей Петрович, если я повторю слова, которые вы слышали и можете назвать банальными и высокопарными. Да, наша газета — это тоже летопись жизни многотысячного завода, а те, кто ее делал и делает, — летописцы. И мы с вами — тоже. Для того, чтобы понять и полюбить свое дело, нужен не один, не два года...
Впервые я услышал от Вениама такое откровенное признание в любви к газете. А раньше думал, что и Шустов работает в многотиражке лишь потому, что надо же где-то работать, а для радости у него есть поэзия. Оказывается, ошибался. Лицемерить — не в натуре Шустова, это я уже знал. Сдержанный, всегда загадочно улыбающийся, похожий скорее на бухгалтера, чем на поэта, Вениам ни с кем не вступит в спор по пустякам. Но если серьезное дело — Шустов скажет то, что думает, скажет со всей прямотой. К нему не подходит выражение — выпалить правду в глаза. Потому что он говорит спокойно, тихим голосом, смотрит на собеседника детскими глазами, кажется, смеющимися даже при серьезном разговоре. Вот и теперь смотрит он улыбчиво мне в глаза и говорит:
— Будет еще, Андрей Петрович, интересная работа, будут потрудней дела, чем ежедневная погоня за строчками. Все будет. Знаете, на газету нельзя смотреть как на чисто литературное дело. Поверьте, что вам надоела бы газета, в которой писали бы только стихами и высокой прозой. Смешно и не нужно — изо дня в день информация — в стихах, репортаж — в стихах, отчет и объявления — в стихах. Газете нужны даже такие люди, как наш редактор Голубева, которая до слез не любит писать, даже вычитывать чужие материалы не любит. Зато она умеет заниматься организационными вопросами, хозяйственными. А я этого не люблю и не умею. Я лучше писать буду, только бы не заниматься выколачиванием сметы у администрации, не звонить по телефонам о подписке на газету, не хлопотать о бумаге в управлении по печати. Мне кажется, вы тоже не любите такую работу? Угадал?
На этом разговор был прерван: в редакцию вошел человек. Лет тридцати с лишком, среднего роста, сухой, с пегими бровями и резкими чертами лица. Глаза не очень выразительные, бесцветные, кажется, злые. Человек одет в рабочее — серый хлопчатобумажный костюм, под пиджаком — темно-синяя шелковая рубаха с расстегнутой верхней пуговицей, выгоревшая. На ногах брезентовые туфли, закрашенные черным гуталином. Я видел его уже: не то где-то в цехе, не то на каком собрании, а может, просто на территории завода. Но не мог вспомнить, где видел, кто он. А лицо очень знакомое.
— Здравствуйте, товарищи корреспонденты! — сказал человек, приподнял кепку, и неожиданно его глаза из злых превратились в озорные. — Кто здесь у вас будет Петров?
— Я — Петров, — отвечаю, зная, что человек спрашивает меня. Если бы спросили, кто здесь Иванов, Семенов и Николаев, все равно это был бы я, потому что у меня в газете было не меньше пяти псевдонимов. Иногда в одном номере стояли подписи Петрова, Иванова, Семенова. И все это — я. Многие на заводе всерьез называли меня «товарищем Петровым». Поэтому и сейчас я почти всерьез ответил: «Я — Петров».