На следующий день я рассказал о своем разговоре с Гребневым редактору. Анна Иосифовна слушала с интересом.
— Ну что ж, попробуйте, я поддержу, если все подтвердится. Но ведь на это потребуется много времени, а нам нужны материалы каждый день. Не знаю, как вы управитесь. Выпуск газеты я срывать не могу.
— Анна Иосифовна, — вступил в разговор Вениам, — я часть работы Андрея Петровича возьму на себя.
— А я могу собирать информацию на первую полосу, — предложила Люся, новая машинистка, недавно пришедшая в редакцию после окончания десятилетки. — Я буду собирать по телефону, а Вениамин Евгеньевич — обрабатывать.
— Ну, смотрите, — подвела итог Голубева, — я не возражаю, но только чтобы газета не страдала. Мне писать некогда, по совещаниям затаскали...
Анна Иосифовна во время разговора заглядывает в кругленькое зеркальце, незаметно пытается гнуть вниз вздернутый нос. Она все чаще всерьез поговаривает о пластической операции.
— Сегодня пленум обкома ДОСААФ, я еду. А вы занимайтесь. Завтра не буду на работе, поручили проверку на телевизионном заводе...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Разбередил Гребнев душу, растравил и разжег пусть еще смутное, но уже неистребимое желание докопаться до сути. Это желание росло во мне час от часу и на работе, и по дороге в пригородный поселок, называемый Амурским, где я жил у родителей жены. И даже дома заметили, что «зять не в себе».
Обычно, вернувшись с работы, я брал ведра с коромыслом и делал несколько «рейсов» к водоразборной колонке, а сегодня забыл. Разделся и сел у окна на кухне.
— Никак заболел, Андрей? — настороженно спросила теща.
— Да нет, ничего. Устал немного...
— Ужинать-то будешь?
— Пока не хочется, чуть попозже...
Сказал и почувствовал себя виноватым перед доброй, заботливой и предупредительной женщиной, заменившей мне мать: как бы не подумала, что сердится на нее зять. Оделся и загремел в сенках ведрами. Теща уже с крыльца окликнула:
— Не ходил бы, Андрей... Тебе, поди, нездоровится... Старик принесет, да и бачок, кажись, полон...
Но я все-таки сделал две ходки в конец вечереющей улицы, по-деревенски тихой, умиротворяющей.
Жилось мне в доме стариков покойно и хорошо. Тесть и теща — в недавнем прошлом деревенские люди, почти во всем соблюдали уклад сельской жизни. Небольшой огородик для огурцов, помидоров, лука с укропом, в подполье — картошка и соленья, в сарайке — пять курочек. Уходя к соседям, старики двери на замок не запирают. И только на ночь закрывают ставни, да и то на наружные крючки, для блезиру.
Старики спокойные, с непритязательными запросами: что дал бог, то и наше. Между собой они говорят тоже как бог на душу положит или как бес надоумит. То ласково-советливо, то вдруг — ни с того, ни с сего — заматькаются. Но матькаются не по злу. Причиной тому может послужить хотя бы такой «неразрешенный» вопрос: в каком году (в двадцать шестом или двадцать седьмом) Настенка (или Варайка) Миклушина вышла «взамуж» за Степанка Митрофанова. Матькаются они и чертыхаются не для запугивания друг дружки, не для оскорбления, а ради желания доказать свою правоту. Не права, а правоту. При этом никто из них не повышает голоса.
Вот Иван Иванович сидит у окошка, надев очки, читает газету. Изредка, когда кто-нибудь проходит мимо, отвлекается. Анисья Степановна возится на кухне у печки.
Мимо причелочных окон прошел парень в форме лейтенанта. Иван Иванович сообщает:
— Ивана Харитоновича-то Сашка ахвицером пришел.
— Чо ты там бубнишь? — откликается старуха.
— Говорю, Ивана Харитоновича Сашка ахвицером пришел...
— Чо мелет, чо мелет там? — совершенно спокойно говорит словно самой себе Анисья Степановна, продолжая делать свое дело. Старик, слегка повернув голову в сторону кухни, чуть громче твердит:
— Ивана Харитоновича Сашка, говорю, ахвицером пришел...