Управившись с делами по хозяйству, Домна накормит Тарасика и уложит спать. Убаюкивая его, она напевает:
Ой, ты котик-китку, Украв у саду квитку, Та й понис-позанис И до Гали принис. А у той Гали Смоляные лавы: Як сив — прикипив, Та й вечерять не схотив. Стала Галя кота бить: Не вчись, коту, так робить; Не вчись, коту, так робить, А вчись черевички шить, — Хочь не нам, а панам, Тим роскурвиным сынам......Вот и жнитво позади, а погода такая, что в саду Зозулей в другой раз черешни зацвели. Птахи щебетали так, словно у них весенняя любовь началась. На высоком ясене по вечерам томно стонали горлинки, над ставком, как парное молоко, разливался туман.
В один из таких вечеров, когда солнце только-только опустилось за отдаленный гай, когда Акулина с Домной зазвенели цеберками, идя доить коров, к подворью Зозулей подъехала пароконная подвода. С трашпана с высоким передком соскочил бравый парубок, в неразношенных чоботах, в черной суконной паре и вышитой сорочке. Невысокий, дюжий в плечах, с добрым румянцем на щеках. Припнув коней к тыну, он направился во двор с какой-то, как бы заранее подготовленной решимостью или даже деловитостью.
Игнат Сидорович Зозуля в это время сидел на призбе с книжкой в руках. Он с самого начала с интересом наблюдал за молодым человеком и прикидывал в уме, кто бы это мог быть. Купец не купец, на крестьянина не похож, на приказчика не тянет. Кони, на которых он приехал, — добрые, трашпан справный: колеса ошинованы, сиденье на передке обито кожей, сбруя на конях ладная, ременная... Приехавший, между тем, смело отворил хвортку во двор и, войдя, обратился к Игнату Сидоровичу:
— Дозвольте войти?
— Милости просим, добрый человек, — ответил Игнат Сидорович, закрывая книгу и привстав с призбы. — Чем могу служить? — Зозуля протянул вошедшему руку. Рука гостя была сильная и жесткая, как рашпиль: видать, знает черную работу. Усаживаясь на прежнее место, Игнат Сидорович пригласил гостя садиться, указав место рядом с собой, на призбе. Тот, осматривая подворье беглым взглядом, видимо, раздумывал, как и с чего начать. Совсем не по-молодому, он начал с погоды:
— Добрые дни стоять... Вон у вас черешни цветуть, як весной...
— Да, погода дивная, давненько такого не бывало... Вы курите?
— Спасибо, не курящий.
— То и добре. А я закурю. — Зозуля вынул кисет из кармана и стал набивать трубку. — Издалека и далеко ли путь держите?
— Издалека. А путь моя, если вы и есть господин Зозуля, то путь моя до вас. И дело собственно до вас.
Оба, и хозяин и гость, в короткие минуты никчемушного междусловья изучали друг друга, приглядывались. «Человек молодой, а серьезный, — подумал Зозуля, — то и дело у него, видать, серьезное. Ну-ну...»
— Да, я и есть Зозуля, Игнат Сидорович. С кем же я говорю?
— А я — Рогозный, Савелий Калистратович. Из хутора Дядькивского.
— Далеченько отсюда? Не слыхал такого.
— То и не диво: наш хутор невеликий и слава про него невелика. Верст семьдесят отсюда. Вот до свету выехал и на вечер только доехал. А дело у меня до вас такое...
Зозуля прервал гостя словами:
— Э, до дела рановато, если оно стоящее. А зараз мы вот што... Катерина Марковна! — крикнул Игнат Сидорович в открытое окно хаты. — Мы скоро вечерять будемо?
— Та уже и можно, — донеслось из окна.
— Ну вот. А мы с вами, Савелий... Забыл, как вас... Ка...
— Калистратович... Та вы зовите меня Савкою. Савка я...
— То и добре, Савко. Мы зараз коней ваших устроим, вы с дороги ополоснетесь он там у криници, а потом...
Пока мужчины управлялись с конями да умывались, Катерина Марковна стол во дворе поставила, а для освещения зажгла на окне лампу-семилинейку. Акулина с Домной заканчивали цедить молоко. Когда Зозуля с Савелием вышли во двор, Акулина глянула на гостя, и что-то знакомое показалось ей в его обличии. Она уже где-то видела этого человека. Кто он? Зачем здесь? И почувствовала в груди смутную тревогу. А когда Зозуля загадочно взглянул на Акулину, поняла: чему-то быть. У мужчин, видимо, уже был разговор о ней.