Собственно, если подумать да прикинуть, то у Глаши во всем белом свете нет человека, которого бы она уважала. Разве что Ромка, десятилетний племяш, да младшие братишки. Ласковые они к ней. Да жизнь-то такая у ее родителей, что всякая минута занята думами о копейке, о «клиентах», о милиции. Никаких других интересов. И так все время, сколько осознает себя Глаша на этом свете. Потому-то непонятно и непостижимо для нее беззаботное веселье студентов, заводских девчонок. Но чувствовала, догадывалась, что мысли у тех девчонок совсем другие, не такие, как у нее, наверное, такие же светлые и веселые, как их смех и наряды. От таких думок Глаше становилось зябко, она начинала чувствовать себя маленькой, ничтожной, как букашка в траве. Тогда она до срока возвращалась домой, ложилась в постель, чтобы во сне забыться, развеять непонятную и, казалось бы, беспричинную досаду, заглушить черную тоску.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Готовились выборы в местные Советы. Табакова, технолога восьмого цеха, назначили агитатором. Он никогда не был агитатором, но в общем-то знал, что требуется от него: составить списки избирателей, а потом беспокоиться, чтобы избиратели его «куста» в день выборов «все как один» отдали свои голоса...
А «куст» Василию выпал и впрямь колючий — тот самый поселок, где приземлился цыганский табор два года назад. Он был полузабыт городскими властями, и вспоминали о нем только перед выборами.
Василий вышел из автобуса, огляделся. На берегу реки на солидном расстоянии друг от друга выстроились деревянные засыпные дома. Встречались рубленые и кирпичные дома с добротными зелеными оградами. А на улицах много цыган. Пока нашел нужную улицу, полпачки сигарет раздал цыганкам, ни одна из которых, на удивление, не предложила погадать. Только закурить просили.
В первом доме Табаков переписал всех голосующих, пошел к другому. Только пригнул голову, чтобы войти в сенки, как что-то круглое, словно арбуз, садануло его под «дых» и оттолкнуло назад. Это в его живот врезалась черная голова цыганенка, пулей вылетевшего из хаты. За ним с ремнем в руках выбежал седоволосый старик цыган, с белой бородой, красивый, как все цыгане в кино и на картинах. В глазах старика неописуемый гнев. Увидев Табакова, он не стал бежать за цыганенком, а только громко заматерился вслед. И тут же объяснил ситуацию:
— Последний табак, оглоед, утащил. И в кого такой? Ничего нельзя положить, так и тащит, так и тащит, чтоб у него руки отсохли.
— Я агитатор, — желая быть нейтральным, заговорил Василий.
— Агитатор? Проходи, садись, а то я давно с умным человеком не говорил. Так, значит, пришел агитировать за Советскую власть?
— Советская власть сама за себя агитирует, а я пришел агитировать за ее представителей... У вас есть члены семьи старше восемнадцати лет? Мне бы их переписать.
— Хоть отбавляй! И старше есть, и моложе... Да ты садись, в ногах правды нет.
В доме с деревянным полом было довольно уютно и чисто, хотя и пусто. Возле окна на лавке стояла швейная машина, старая, облезлая, с еле заметной надписью «Зингер». Рядом — лоскуты кошмы, куски выделанных овчин, ножницы; несколько пар тапочек с опушкой выстроились по правую сторону от машинки. Легко угадывался характер стариковского промысла. Шубенки, конечно, с фабрики принесены, тапочки — для толчка. В магазинах как раз нет тапочек.
На кровати, у глухой стены, кто-то спал под стеганым одеялом, укрывшись с головой, несмотря на жару. Старик сел на маленький стульчик возле лавки, Табакову показал на кровать:
— Садись. Правда, без соли и хлеба худа беседа. Извини. Угостил бы старика папироской. Сигареты! Еще лучше, мать за ногу!..
Табаков не решился сесть на кровать, а больше ничего для сидения не было. В одном углу лежала гора перин и подушек. Лавка вся занята. Протянул пачку «Шипки» старику. Тот взял несколько сигарет, одну закурил, а остальные положил на окошко.
— Вот ты, вижу, парень образованный. Скажи-ка, агитатор, когда нам, цыганам, слободу дадут?
— Какую свободу?
— Обнаковенную. Чтоб мы жили не как можется, а как хочется. Делай, что хошь, кому какая разница.
— Ну, батя, ты загнул! По-моему, свободы у вас хватает. Работу вам дают, живи, как все живут. Детей в школу берут? Берут. Голосовать со всеми будете? Будете. Это разве не свобода? Как у всех, по-моему.
— А мы не хотим свободы, как у всех... Чего, скажи ты, к примеру, милиция лезет в наши семейные дела? Ребенка моего засадили в тюрьму, уже второй год мантулит. А ни за что посадили. Правде, брат, нигде места нет.