— А еще мне капитан докладывал, что твоего Мишку-парикмахера скоро на штрафной отправят: не крути любовь в лагере. Ясно тебе, Нюрочка?
Нюрочка — красивая, чернобровая, но с недобрым взглядом темных глаз — вспыхнула и пробормотала:
— Хоть и отправят, а тебе не достанется.
Даша Куликова рассмеялась:
— Такое счастье за кусок сала кому хочешь достанется.
Маша Добрынина с досадой остановила подругу:
— Да брось ты с ней связываться! Пойдем, Дашок, поближе, — и, отстранив стоявших впереди женщин, вышла вперед, потянув за собой Куликову.
За воротами звенели оживленные девчоночьи голоса, вспыхивал смешок и отдельные выкрики:
— Давай, гражданин комендант, принимай гостей!
— Жрать охота!
— Душа о работе болит, а вы здесь резину тянете!
Низкий голос коменданта без усилия покрыл весь этот шум и гам:
— Предупреждаю: пока не построитесь, как полагается — в зону не пущу!
— А нам, дядечка, коли так, то и здесь неплохо! — отозвался кто-то из новеньких. — Мы сейчас грибы собирать пойдем.
— На ужин! — подхватила другая — А то ведь на вашей баланде и норму не дашь!
— Малолеточки… — процедила сквозь поджатые губы пожилая женщина с благообразным лицом и в белоснежном платочке, подвязанном под подбородком. — Энтих малолеточек запрягать да пашню пахать. Ишь ржут. Весело им, ровно не в заключение, а в санаторию какую прибыли.
— А тебе, тетя Васена, жалко, что им весело? — заметила Даша Куликова. — У тебя одной грехов больше, чем у них всех, а ты ведь тоже слез не льешь? Ты небось только и плакала, когда твою «дачку» реквизнули?
В ответ на слова Даши Куликовой тетя Васена только усмехнулась.
— Не к месту вспомнила, — спокойно ответила она.
— Куда же их размещать будут? — спросила надзирательницу женщина неопределенного возраста с цветным бело-розовым шарфом на шее. На ее бело-розовом, в тон шарфику, слегка припухшем лице, обрамленном светлыми кудряшками, странно и чуждо выделялись старые, цепкие глаза — много видевшие и много познавшие.
Эти глаза казались взятыми с другого лица — такого же старого, холодного и жестокого. Но обладательница их, словно сама хорошо понимая несоответствие младенческого цвета кожи, наивных и легких кудряшек и пухлых, маленьких пальчиков с этим тяжелым и холодным взглядом, умело прятала свои глаза, почти никогда не глядя прямо в лицо собеседника. — Гражданка дежурная, — торопливо продолжала она, — прошу учесть: у меня в бараке только девять мест, да и то на верхних нарах. Только девять, а их, учтите, кажется, больше сотни…
Маша Добрынина насмешливо покосилась на старосту 3-го барака:
— Ты, Гусиха, зря волнуешься — не доверит тебе капитан пацанок. Ты из них за две недели первоклассных аферисток сделаешь.
Светло-голубые глаза Гусевой на миг остановились, перестали бегать. Она задержала взгляд на Маше:
— А что бы ты из них сделала, Соловей? Карманщиц?
— Опять сцепились? — степенно произнесла тетя Васена. — Чего вы только поделить не можете?
В это время тяжелые створки ворот медленно распахнулись. Теперь только какие-то семь шагов отделяли тех, кто находился по ту сторону высокой ограды, от черты, которую они должны были переступить через несколько минут. Там, за оградой, неподвижно дремали леса, тронутые золотом осени; под низкими лучами заходящего солнца поблескивали рельсы, убегающие за поворот полотна; слышались протяжное мычание коровы и детский голос, ласково уговаривающий: «Манюся, Манюся, иди домой». Там была воля.
А здесь, в зоне, стояли низкие, побеленные известью бараки, вдоль стен которых тянулись узкие полоски земли, засаженной уже увядающими цветами. Кое-где были разбиты клумбы и виднелась зеленая трава, но нигде не росло ни одного деревца, ни одного куста — все было плоским, обнаженным, подогнанным под одну линейку: и чистые бараки, и чистые дорожки, и добела выскобленные деревянные скамьи, аккуратно расставленные у бараков на равном расстоянии. И все это было замкнуто четырьмя высокими стенами плотно стоящих рядом крепких круглых бревен, сверху которых тянулась колючая проволока. И с ближней к воротам вышки равнодушно смотрел на стоящих по ту сторону невидимой черты пожилой стрелок с автоматом, повешенным на груди. И на какие-то мгновения в рядах новоприбывших наступило молчание. Ни возгласа, ни смеха, ни веселых, бесшабашных выкриков.
Встречающие «новеньких» женщины тоже притихли. Может быть, потому, что они увидели перед собой в эту минуту растерянных и оробевших девчонок. В наступившей тишине раздался негромкий, знакомый заключенным голос капитана Белоненко.