– Ты не обращалась к психоаналитику?
Она широко открыла глаза.
– А как ты думаешь! К самому лучшему! К самому дорогому! Он влетел папе в копеечку!
– Ну и что?
– Пустой номер, конечно. Я укладывалась на диван этого типа и не разжимала губ. В конце концов ему это осточертело.
Менестрель встал и присел рядом с нею. На расстоянии метра. Пусть не думает. Она искоса взглянула на него, но не пошевелилась. Она сидела, обхватив руками колени. Он протянул правую руку, положил ее на кровать ладонью кверху.
– Дай мне руку, – сказал он.
– Нет, – сказала она, с испуганным видом пряча кисти рук под мышками.
Он окаменел.
– Нет? – повторил он, глотая слюну. – Почему же нет?
– Я ненавижу, когда до меня дотрагиваются.
Он смотрел на нее, растерянный, униженный, взбешенный,
– Я предполагаю, – сказал он, сдерживая злость, – что Жоме был все-таки вынужден до тебя дотронуться, чтобы лишить тебя невинности.
– Это совсем другое дело.
– То есть как – другое дело?
– Жоме, он как врач.
– А я, – сказал он с ядовитой иронией, – гожусь тебе в друзья, но дотронуться до меня противно.
– Да нет, – сказала она, не глядя на него и все еще зажимая руки под мышками, – я просто не выношу, чтобы мне приказывали.
– Я тебе не приказывал.
– Ты сказал: дай мне руку!
Он умолк, пораженный недобросовестностью, с которой она, повторив его слова, придала им гнусную, повелительную интонацию.
– Как тебе не стыдно! – возмущенно сказал он. – Я сказал совсем не так. Ты из меня делаешь какого-то фашиста.
Она молчала, опустив глаза, склонив лоб, зажав руки под мышками.
– Ну ладно, – заговорил он дрожащим от напряжения голосом, – раз уж я фашист, слушай: ты дашь мне руку, и сию минуту, или я отвешу тебе пару оплеух и выставлю за дверь.
Она повернула голову и посмотрела на него. Он был весь красный, подбородок задран, глаза злющие. Она опустила взор, захлопала ресницами, вздохнула, что-то в ней разжалось. Рука обмякла, левая кисть безвольно упала на ладонь Менестреля. Она капитулировала, безоговорочно. Менестрель с силой стиснул ее пальцы. Они были теплые и словно таяли в его ладони. Он ощутил пьянящее чувство, казалось, все его тело ширится, он посмотрел на нее, она ему принадлежала. Что-то случилось с его дыханием, он парил в воздухе, это поток воздуха подбросил его вверх, и он летел, возносился на самую вершину жизни. Внезапно его отрезвило воспоминание о собственной неопытности, победное чувство схлынуло, поникло, осело, как пена, он хлопнулся наземь в полном изнеможении, он подумал с трезвой ясностью: и вовсе не затем я взял ее руку. Позднее, может быть, позднее. Но это соображение его не убедило, он чувствовал себя ущемленным, обделенным. Ах, все это было так не просто! Может, он зря так быстро отступился? Ему ужасно захотелось каким-то чудом стать сейчас же тридцатилетним мужчиной, каким он будет когда-нибудь, старым, опытным, уверенным в себе.
Время шло. Он пытался думать, не выпуская из руки пальцев Жаклин. Потом он сказал:
– Обещай мне одну вещь.
– Что? – сказала она, вздрогнув.
Она поглядела на него, и он впервые заметил, что ее красивые, блестящие глаза, когда она не думает о том, чтобы нравиться, угрюмы и замкнуты.
– Послушай, – сказал он, – если ты опять вздумаешь кончать с собой, предупреди меня.
Она молча отвернулась.
– Обещаешь?
– Ладно, если ты настаиваешь, – сказала она без всякой убежденности.
Это было только полуобещание. Он заговорил снова:
– Мы друзья, да или нет?
– Друзья, – сказала она угрюмо.
– Значит, ты обещаешь? По-настоящему обещаешь?
В дверь постучали, и, прежде чем Менестрель успел что-нибудь сказать, вошел Бушют. Он не просунул голову в щель, как делал обычно. Он просто вошел, захлопнув за собой дверь, и уставился на парочку. По правде говоря, Жаклин он как бы не видел, он смотрел только на Менестреля. Он стоял, ссутулив плечи, опустив углы рта, сальные черные пряди падали на его лоб. Зрачок, прикрытый веком, казался сместившимся в овале глаза. Слишком широкая полоса белка снизу и совсем нет сверху. Может, именно это придавало ему такой расслабленный и неискренний вид? Как только он вошел, по комнате распространился запах грязного белья.
– Надеюсь, я тебе не помешал, – сказал он, по-прежнему глядя на одного Менестреля. – Мне нужно кое-что тебе сказать.
Поскольку Менестрель не ответил, он добавил:
– Одну вещь совершенно личного характера.
Жаклин высвободила свою руку, спустила ноги, натянула сапожки.
– С этим можно подождать, – холодно сказал Менестрель.
– Нет, как раз нельзя, – сказал Бушют. – Я сегодня вечером занят, ты знаешь чем, – сказал он с сообщническим видом.
– Я все равно ухожу, – сказала Жаклин, вставая.
Менестрель тоже встал.
– Ты можешь остаться. Ничего важного Бушют мне сказать не может.
– Благодарю, – сказал Бушют расстроенно, не глядя на девушку.
– Как бы там ни было, я смываюсь, – сказала Жаклин.
Она прошла мимо Бушюта, отвернув от него лицо, и открыла дверь.
– Увидимся в ресте, – сказал Менестрель, забывая о своей встрече с миссис Рассел.
– Может, и нет, – сказала она через плечо. – Я, может, поем у себя.
Дверь за ней захлопнулась. Наступало молчание, Менестрель, стоя, глядел на Бушюта сверкающими глазами.
– Я пришел попросить у тебя прощения, – сказал Бушют с униженной улыбкой.
– Прощения, за что?
– За записку, которую я оставил на твоем столе.
Менестрель засунул руки в карманы и с силой втянул воздух. У него дрожали ноги, он не мог выдавить из себя ни слова.
Часть восьмая
I
19 часов
– Товарищи, – сказала Лия Рюби низким, глухим, ровным голосом, упрямо набычив голову с длинной челкой, прикрывавшей брови, отчего ее черные глаза казались еще темнее. Она говорила монотонно, не жестикулируя, точно внутренне застыв по стойке смирно. Никаких эмоций, самое большее, что она могла себе позволить во время дискуссии, – улыбка презрительного превосходства, не личного превосходства, разумеется; как индивидуум Лия вообще не существовала, у нее не было ни возраста, ни пола, ни внешности – устами Лии вещала доктрина секты, Лия несла людям истину, и ей не к чему было пленять, волновать или даже доказывать, революционная чистота чуждалась такого рода слабостей. Лия представляла крохотную элиту, горстку незапятнанных, которая даже в своей гошистской среде была окружена двурушниками, предателями, скрытыми мелкими буржуа. Давид Шульц смотрел на нее в крайнем раздражении. Как девочка она довольно красива, но эта ее холодность, сухость, несгибаемость. В маленькой комнате для семинарских занятий на втором этаже социологического корпуса их собралось человек двадцать, у каждого было свое мнение, а она обращалась к ним, как к толпе, и все, что она намеревалась сказать, было им заранее известно. Все та же стертая пластинка, все те же стереотипные слова, механические формулы, монотонно падавшие из ее уст: товарищи, не следует замалчивать, положение серьезно, кризис производительных сил в капиталистическом обществе с каждым днем обостряется, автоматизация неизбежно повлечет за собой массовую безработицу, которая будет охватывать все более широкие слои трудящихся. В борьбе против пауперизации и недовольства трудящихся буржуазия будет вынуждена прибегнуть к фашизму и подавлению рабочего движения. Приход к власти фашизма во Франции, как и повсюду, неотвратимое следствие экономического застоя и массовой безработицы. В свете этого ясно, что реформа Фуше направлена на подрыв всей системы образования в масштабе страны, в частности путем отбора. Ее цель – добиться изгнания из университета двух третей студентов. В этих условиях мы считаем, что акции, подобные оккупации административной башни Нантера, следует расценивать как авантюристские провокации, результат – если не цель которых – пособничество полицейским силам голлизма, стремящимся обезглавить студенческое профсоюзное движение.
Она замолчала, устремив взгляд в пустоту. Ее миссия была выполнена и, как всегда, свелась к осуждению и яростному разоблачению намеченных действий. Давид спросил себя, не стоит ли остановиться на этом «если не цель», поскольку Лия явно намекала тем самым на сотрудничество анархов и каэрэмов с полицией, брошенной на подавление студенческого движения. Но самое отвратительное во всем этом – автоматизм такого рода инсинуаций, дернешь за кончик, и сортирный рулон разматывается. Пример: акция квалифицируется как «провокационная». Провокация, естественно, «льет воду на мельницу голлизма», следовательно, она задумана «для того, чтобы» лить эту воду. «Результат» неуловимо подменяется «целью», «объективный» союз – союзом как таковым, то есть союзом оплаченным. Кон-Бендит – этого еще не говорят вслух, но об этом уже шепчутся – состоит на жалованье, на жалованье у кого? Тут предоставляется воля воображению, выбор богатый, это могут быть в равной мере любые полицейские органы, немецкая разведка, Интелидженс Сервис или ЦРУ. Давид вытянул перед собой длинные ноги, упер небритый подбородок в грудь, засунул руки в карманы линялых джинсов. Все это гнусно. Лия клянется ненавистью к культу личности, а сама ведет себя ничуть не лучше. Ладно, к черту глупости. Он поднял руку и, не дожидаясь ответа, сам дал себе слово.