— Ужасная будет утрата. Они ещё совсем малы, — сдержанно произнёс принц. Увидев понимание в его глазах, Аннабелль осмелела.
— Возможно, пока не стало слишком поздно, стоит им помочь? — пожала плечами она. — Я могла бы вылечить их мать, — чуть скромнее произнесла девушка и устремила выжидающий взгляд на Клода.
— Хочешь устроить здесь лазарет? — спросил он тем тоном, о который разбиваются все надежды. Уже сейчас было понятно, что положительного ответа можно не ждать, но Анна была готова бросить ему вызов.
— Да, — кивнула она.
— Не самая плохая идея, — покачал головой хозяин замка. — Но этот лес сам решает, кого впускать, а кого нет. Пусть он привёл детей, но никто не может поручиться за их мать. С таким же успехом они могут заблудиться и бродить по лесу до конца своих дней, — Анна хотела возразить, но Клод точно перехватил её мысль на лету. — Да, можно попробовать, но если выйдет так, как я сказал, то ты будешь винить себя в том, что погубила целую семью. Смиришься ли ты с этим?
Он серьёзно посмотрел на неё, в его тяжёлом взгляде скользила забота, всё ещё немного грубая, нешлифованная, способная одинаково утешать и ранить.
— Возможно, есть другой выход, — сказала девушка. Слова давались ей с куда большим трудом. Казалось, она не должна произносить их, но одновременно с этим Анна понимала, что не могла иначе. Она должна была помочь детям и их матери, если у неё была такая возможность. Теперь в ней говорила не жажда действий, порождённая праздностью, она словно очнулась от затянувшегося сна и вспомнила, что хотела помогать, всем, кому сможет помочь. Мысль о том, чтобы оставить в беде встретившихся ей детей, казалась чем-то из ряда вон выходящим и Анна отказывалась так просто сдаваться.
Клод с первого взгляда уловил ход её мыслей и с трудом сдержал желание во что бы то ни стало задержать девушку в этих стенах, силой, если нужно будет. Но в алеющих лучах солнца он рассмотрел страх в её глазах, не столько перед ним, сколько перед его отказом и какую-то необъяснимую горечь. Анна понимала, что в случае несогласия Клода она всегда может нарушить запрет и покинуть замок вместе с Жаком и Эленой, но это значило бы, что путь назад ей перекроет собственная совесть, и девушка осознавала, что этот выбор даётся ей не так молниеносно, как все предыдущие. Хозяин замка поверхностно скользил по душе девушки, пытаясь отгадать течение её мыслей, но чувствовал лишь, что она с чем-то борется: то ли с собой, то ли с ним самим.
— Ты хочешь уйти? — спросил он напрямую.
Анна подняла на него взгляд, резанувший, как раскалённый металл и плотнее сжала зубы, точно всеми силами пытаясь задержать рвавшийся на свободу ответ. Она прижала тыльную сторону ладони к губам и, отвернувшись вправо, посмотрела на заходящее солнце. Его лучи окрасили кожу девушки в алый и подсветили слёзы, появившиеся на глазах. Как она могла объяснить, что не может оставить ни его, ни тех детей? До этого момента она допускала мысль о том, что, возможно, готова была остаться в заколдованном замке вместе с его причудливым хозяином, но в последний момент она поняла, что не может этого сделать. А ещё она не могла бросить двоих беззащитных детей, пусть решительных и не по годам храбрых (или вполне по-детски безрассудных), не могла смириться с тем, что кому-то ещё придётся перенести испытанную ею горечь утраты. Если бы это было в её силах, Анна бы оградила от этого весь мир, но ей была доступна лишь малая часть его.
— Пожалуйста… — произнесла она отчего-то задрожавшим голосом, в котором были и надежда, и боль, и мольба о прощении. И что-то ещё неуловимое, но ощутимое: горечь, боль, обжигающая и крошащая всё внутри, от которой слепнешь и окончательно теряешь человеческий облик. Анна хотела уверить его, что это ненадолго, но голос отказался ей служить и девушка молчала, беззвучно шевелила губами в бесплодных попытках сказать хоть что-нибудь.
Клод всматривался в лицо девушки, надеясь найти в нём что-то ещё. На дне её глаз под пеленой слёз он увидел своё отражение — своё отвратительное, уродливое лицо, не ставшее прекраснее от появления Аннабелль, всё ещё вселявшее ужас, как раньше. Он видел страх, окружавший его облик, хлеставший из него, как из открытой раны, а к этому ужасу примешивалась унизительная жалость, обострявшая все самые неприятные чувства, которые только могли быть.
Он молча кивнул, то ли Анне, то ли самому себе, поднялся со своего места и в очередной раз взглянул на девушку. Ему вновь захотелось коснуться её, хотя бы локона её волос, в слабой надежде доказать себе, что Аннабелль ещё здесь. Из соседней комнаты донёсся тихий голос маленькой Элены, искренне молившейся о здоровье матери. Клод опустил руку и, отвернувшись, с трудом произнёс: «как тебе будет угодно». Немые слёзы стекали по лицу Анны, к ним примешивались благодарность и исступлённое отчаяние.
19
Клод потерял покой. На несколько секунд его охватывало ужасное, всепоглощающее чувство, точно всё самое худшее, что было в нём, сплелось в тугой жгут и нещадно хлестало его по обнажённым нервам, а он, как загнанный, обезумевший от боли зверь, метался в отчаянных попытках избежать очередного удара. Он заперся в своих покоях и, полностью сдавшись безумной ярости, крушил, рычал, уничтожал всё вокруг себя с неожиданным упоением. Тонкие хребты холстов и картин обращались в щепки и лоскуты в его руках, хозяин замка без сожаления отправлял плоды собственных трудов в полыхавший камин, и казалось, что языки пламени, принимавшиеся пожирать скормленные им творения, выглядывали из своего каменного жилища, насмехаясь над Клодом, они тянули к нему свои огненные ручонки и хищно облизывали ненасытные рты. На несколько мгновений агония прекращалась, Клод падал, будучи не в силах стоять на ногах, и прижимался к холодному полу горячей щекой. В полудрёме вместе с жаром его покидало безумие и он видел хаос, который сам сотворил, кровь на своих руках, но при виде её успокаивался, зная, что пока это всего лишь его кровь. Это вызывало у него странную радость: он всё ещё был в состоянии чувствовать боль, душевную, что в сотни раз сильнее мучений от самой страшной раны, он мог видеть и понимать красоту, любить её, желать её и…
Наваждение сходило, оставляя место слепому гневу, и отвратительное существо, уродливое в душе так же, как и внешне, вырывалось на свободу, продолжало отыгрываться на ни в чём не виновных предметах. Единственным, на что он не решался поднять руку, был портрет, краска ещё не успела высохнуть и в свете огня она блестела так, что казалось, будто всё на картине — и кожа, и волосы, и глаза, и улыбка — всё живое. Клод раз за разом замирал перед портретом с занесённой рукой. В нём боролось двойственное чувство: с одной стороны ему едва ли было жалко собственное творение, но это лицо, эти глаза… Он писал их в бреду, подобном нынешнему, с упоением вглядываясь в каждую линию, сравнивая её с образом, впечатавшимся в его память. Он вдруг осознал, что этот портрет может стать его единственным утешением. Тогда он опустил руку и, бросив на улыбающееся с холста лицо виноватый взгляд, обрушил свой гнев на один из ни в чём не повинных мольбертов. Он не мог успокоиться до самого утра, уже не думал о том, слышат его или нет, было ли вообще кому-нибудь дело до его существования. Единственным, чего Клод желал, было не чувствовать ничего, но опьяневший от боли мозг отчаянно продолжал работать, наступивший неожиданно сон сделался подобным смерти. На рассвете он просто лежал, раскинув руки, позволяя солнечным лучам пронзать его насквозь, точно копьям, и радовался, что ночи стали совсем короткими. Ему казалось, что он уже не мог ничего чувствовать, но при этом ощущал всё в сотни раз отчётливее.
Найдя в себе силы подняться, он послал за кем-нибудь из слуг. Маленькая горничная оказалась у двери его покоев через несколько минут. Она постояла там пару мгновений, набираясь храбрости, Клод к тому моменту успел вновь начать злиться.
— Чего ты там ждёшь? — рыкнул он, слыша шелест её юбок за дверью. Слуги были невидимы и ходили почти бесшумно, не оставляли следов и поддерживали замок в нужном состоянии, не привлекая внимания. Но за долгие годы Клод научился видеть их, различать звуки шагов, замечать, как дрожит воздух вокруг невидимых силуэтов.
Девушка вошла и снова застыла, разглядывая устроенный хозяином беспорядок: обломки, обрывки, пепел. И сам он как будто прошёл через все круги Ада и, к тому же, успел обрести в них популярность. Клод сидел в самом тёмном углу, опустив голову так, что отросшие волосы скрывали лицо, и положив руку на поднятое колено. В разбитых до крови пальцах он держал небольшой кусок холста с парой слов, оставленных быстрым движением.