Под звуки очередной ссоры почтальон говорил: «Вот это пришло из самой столицы. Где оно только ни побывало, я сам его из Имфи привёз», — с этими словами он вертел в руках тонкий, потемневший от долгого странствия конверт. Фильбер протянул руку, впиваясь взглядом в бумагу, но вдруг конверт выскочил из его пальцев и исчез. Гаспар завёл руку за спину и, благодарно кланяясь, начал отступать.
— Спасибо, спасибо, господа. Наверное, что-то важное, — он бегло взглянул на конверт и снова убрал его за спину. — Да, так и есть. Простите за вмешательство, но, я думаю, это нам. Илария пока нельзя беспокоить какими бы то ни было делами, пусть даже государственной важности, а до тех пор письмо будет у нас. Виктор с ним разберётся.
Он осторожно отходил назад, оглядываясь и пригибая голову, чтобы не задеть потолочные балки, а все трое: Фильбер, его жена и почтальон удивлённо смотрели, не понимая, откуда у такой громадины взялась такая проворность. Они думали рассказать о происшествии Иларию, но сперва правитель был слишком занят спором со слугой, а потом супруги просто решили, что проблема не стоит такого внимания.
Когда Виктор вернулся в лагерь, его кружку из шести человек уже было известно содержание письма. Мужчины стояли, кто в нерешительности, а кто — готовый действовать; все ждали Виктора. Под их пытливыми взглядами любой сверстник юноши, пожалуй, почувствовал бы себя неуютно, но Виктору это было привычно. Первое время было сложно, когда юность считалась синонимом слабости, но потом он подсказал правителю пару верных решений: сначала во время одного из первых мятежей, когда ещё был опьянён сиянием Илария — освободителя, а потом — на первых советах, когда понял, что несмотря на свою харизму, Освободитель оказался далёк от политики. За глаза консулат называл юношу совестью Илария и часто передавал Виктору сообщения за его спиной.
— Чёрт возьми! — прошипел он сквозь плотно стиснутые зубы, когда дошёл до той части письма, в которой авторы любезно прощаются, точно всё написанное выше — не их рук дело. — Как это понимать? — он гневно взглянул на окружавших его людей. — Нельзя было послать это раньше?
— Мы получили его только сегодня, — отрезвляюще спокойным голосом произнёс Гаспар.
— Кажется, мы совершили ошибку, — нервно хихикнул рослый рыжеватый детина, по которому не понять было — это слишком рослый ребёнок или не успевший вырасти взрослый выглядывает из поросли медных волос, не знавших гребня.
— Нет, — покачал головой Виктор, потирая переносицу. — Но чёрт возьми, ещё вчера мы могли это сделать.
— Успеется, — рассудительно сказал Гаспар. — Консулат же не сказал напрямую, что мы должны убить Илария. Они лишь сказали, что «вследствие его некомпетентности… будет отстранён от политики и государственных дел»… — читал он, ведя пальцем по аккуратным линиям слов.
— И что мы теперь не должны спасать его жизнь всеми силами, защищать от публичного позора и выполнять каждую прихоть, да, конечно, — махнул рукой юноша. — Читай между строк: «Если Его Светлость вдруг случайно провалится в овраг или будет при смерти — на всякий случай не спасайте». Это крайне выгодно, не находишь? Так получается, что никто не убийца и никто не виноват.
— Лошади ломают ноги, а врачи могут ошибаться, — донеслось со стороны костра. Виктор остановился и, обведя всех пытливым взглядом, снова уставился на Гаспара, как будто это он сказал. Мужчина уже привык к такой манере речи Виктора, он знал, что тот предпочитает говорить с тем собеседником, который его поймёт, и чувствовал от этого некоторую гордость.
— Не забывай, что он любимец народа. И у него всё ещё есть обожатели, а нас всего семеро. Одно неверное действие, и в лучшем случае мы убиты.
— А зачем это делать нам? — снова донеслось из толпы. Юноша обернулся, ища глазами того, кто произнёс эти слова, но вдруг взгляд его сам собой вернулся в сторону дома, где жила Аннабелль.
«Она помогает нам, а мы помогаем ей уехать», — подумал он и губы его дрогнули в довольной улыбке.
***
Селене стало ощутимо лучше, но ещё пару дней, чтобы не вызывать подозрений, Анна предложила женщине остаться в постели или хотя бы не покидать пределов дома. Женщина была настолько рада своему выздоровлению, что соглашалась на всё. Девушка была рада не меньше неё. Вполне обоснованно появилось желание отпраздновать, но сделать это незаметно было невозможно, а тихо — не получилось бы. Тем более, в Шамони не было ни хорошего вина, ни какого-нибудь сыра, кроме пресного домашнего, который имелся в доме у Селены. Можно было, конечно, спросить у соседей, но тогда был риск собрать под своими окнами всех любопытных кумушек. Поэтому праздновать решили скромно: с хлебом, чаем и цветами.
Девушка поручила детям привести дом в порядок, а сама вышла в сад. Солнце всё быстрее катилось к горизонту, совершенно незаметно пробежал день и первые оранжевые лучи стали падать на пыльную дорогу, над которой туманом висели сероватые клубы мелкого песка. Небо начинало приобретать красноватый оттенок, с каждой секундой наливаясь всё более насыщенным цветом. Анна аккуратно сорвала немного цветов, росших в саду, и вернулась в дом. На кухне она поставила букет в один кувшин с веткой, на которой уже появились новые листья и распускались белые цветы. Через несколько секунд пришли дети. Жан за руку вёл мать, Селена опиралась на плечо сына, благодарно краснея, словно не привыкла к такой заботе. При виде этого Анна вдруг смутилась, почувствовала себя лишней в этой семье, смято сказала несколько торжественных слов, после чего все сели за стол.
Только принялись за скромный праздничный ужин, как в дверь постучали. Все замерли, нехорошее предчувствие упало на них, словно сеть. Анна без слов кивнула семье, чтобы они оставались на месте, а сама вышла в коридор и подошла к двери. Из кухни следом за ней пошёл Жан.
— Кто там? — спросил он прежде, чем это успела сделать Аннабелль.
— Нам нужна мадемуазель Анна, — требовательно крикнули с той стороны. Девушка обернулась к Жану и жестом попросила его уйти. Тот лишь крепко сжал челюсти и вдруг обнял Анну, а уже через несколько секунд скрылся в кухне. Девушка осталась недоумённо смотреть ему вслед; кажется, она впервые видела его раскрасневшееся лицо и блестящие глаза. Стук повторился, дверь жалобно заскрипела, грозясь слететь с петель.
— Я иду, — произнесла девушка, неторопливо отпирая засовы. — Что случилось?
— Его Светлость желает Вас видеть, — только и всего. Дальнейшие вопросы ни к чему не привели и на всё Анна получала один и тот же ответ: «Его Светлость желает Вас видеть», и оставалось только гадать, чем же она так не угодила Иларию.
За дверью её ждали двое рослых мужчин. Им бы стоило ловить таких же громил, как они сами, но Иларий, видимо, использовал их, чтобы создавать атмосферу крайней серьёзности. Да уж, оказавшись между двумя такими горами хочешь не хочешь, а серьёзным будешь. Судя по всему, эти двое знали только одну фразу: «Его Светлость желает Вас видеть», между собой же они общались мычанием и обрывками слов, но даже этого им было достаточно, чтобы понимать друг друга, то и дело между ними рокотали вспышки смеха. Анна рядом с ними чувствовала себя крайне неуютно, и всё пыталась ускорить шаг, чтобы опередить своих сопровождающих; тем более, такой эскорт привлекал внимание. Взрослые просто следили взглядами, а дети бесстрашно спрашивали: «Мама, это что?» и «Мама, куда мы идём?», когда раскрасневшаяся мать старалась как можно быстрее увести своё чадо подальше от чужих глаз и ушей.
От толпы отделилась тень Виктора. В красноватых лучах заката его силуэт казался ещё более тёмным, а черты ещё острее. Он быстро пошёл наперерез маленькой процессии.
— Что здесь происходит? — спросил он с суровым видом.
— Меня желают видеть, — объяснила Анна. — К сожалению, это всё, что я знаю.
— Его Светлость желает её видеть, — медленно сказал один из верзил.
— О чём и речь, — обречённо выдохнула Аннабелль, устало глядя на Виктора.