Я поднял глаза на фонарь и некоторое время, не мигая, смотрел на него. Я выбрал другой способ борьбы с действительностью.
Помню, я сидел дома и смотрел фильм про войну. Там все было трагично: люди умирали, многие из них просто так, даже не понимая, что происходит. Их бросали, как пушечное мясо, на амбразуру, чтобы расчистить дорогу, или просто забывали о них и уходили. Мне еще подумалось: при таком раскладе в живых останутся только адмиралы.
Тогда в комнату и зашла мать. Спустя месяц после расставания с Ниной жизнь моя катилась под откос с бешеной скоростью, и мать не могла этого не замечать. Она у меня была хорошая, заботилась обо мне, как могла, растила одна. Умерла за два месяца до моего возвращения из армии - попала под колеса пьяного придурка.
В тот день мама положила на тумбочку повестку. Откосить я не смог, потому, что называется, бегал. Кинув взгляд на повестку, я усмехнулся.
-Мама, - сказал торжественно, - ваш сын пацифист. Знаете, что это значит?
Мать ушла, тихо прикрыв дверь. До сих пор удивляюсь, как неслышно она передвигалась по квартире. Словно тень, не касаясь пола и стен, плыла в пространстве сорока шести квадратных метров, появляясь то тут, то там, управляя всеми вещами мимолетным взглядом.
Теперь квартира выглядит совсем не так, конечно. Теперь это квартира неженатого вояки с дурными наклонностями. Не буду описывать, что это значит, сами можете представить.
Ночью мне снилась Ниночка, а утром, поднявшись с постели и решив, что жизнь дерьмо и надо убиться так, чтобы не соображать, где ты находишься, я уперся взглядом в лежащую на тумбочке повестку. Не стоит искать смысла в жизни людей, поклоняющихся импульсам. Через два месяца я был в армии. Через тринадцать месяцев Ниночка вышла замуж.
Там, на войне, я кричал:
-Я просто хотел убежать от себя.
Там я понял, что это единственное место, из которого не убежишь. Что это единственное место, куда можно убежать от боли, страха и ужаса, который окружает войну, который является, как дым после залпа, и окутывает все и вся.
Я никогда не писал в письмах о войне. Я никогда не говорил о войне. Я знал твердо только одно: если ты можешь сделать так, чтобы война не затронула никого даже упоминанием, ты должен сделать это. Я писал о звездах, о горах, о песнях, которые поют местные женщины, и о прекрасных темных волосах девушек, из которых, Бог ткет ночь, пряча за этой темнотой блеск их глаз, пробивающихся сквозь миллиарды световых лет, чтобы, сверкнув на миг, светить для нас долгие годы...
Все это было бессмысленно: и письма, и слова, и рассуждения. И только нереальность их помогала успокоиться и ненадолго позабыть о страшном слове «война».
А война была вполне осязаема. До сих пор я не видел ничего более ощутимого, более сосредоточенного, более находящегося в моменте "здесь и сейчас". И все, чем она занималась в этом наивысшем пике ощущения, - это выворачивала наизнанку кишки и нервы.
Когда я вернулся, меня почти никто не узнал. Я казался человеком с другой планеты. Я смотрел на мир другими глазами и знал главное: единственное, что есть у человека - его сердце, и только тем, что его наполняет, он может поделиться с другими. Я верил, что если война не уничтожила мое сердце, то мне ничего не страшно.
Оказалось, я был неправ. Когда вокруг меня взрывались снаряды, когда замертво падали люди, когда я тащил на себе парня с вывороченными кишками, когда... Их было слишком много, этих когда. Важно было одно: я знал, что выдержу.
Когда я вошел в квартиру и увидел на столе салфетку, вышитую матерью, которой нет со мной и не будет никогда, я впервые подумал, что не смогу.
Все шло по нарастающей: редкие встречи с друзьями, отчуждение, алкоголизм, случайные люди, отчуждение, наркотики, тусовки, отчуждение, отчуждение, отчуждение, отчуждение...
И вместе с этим приходило глухое, злобное отчаянье. Боль и пустота - вот все, что меня окружало теперь. Боль и пустота.
В висках привычно запульсировало. Я почувствовал, как сжимаются и разжимаются кулаки, как у горла появляется ком. Еще один вечер, который закончился еще одной ночью. Впереди только пустота.
Быстро, размашистым шагом я рванул в сторону подъезда, сцепив зубы, чувствуя, как в висках стучит все сильней, как начинает выступать пот на лбу. Шесть с половиной пролетов, и я дома. С трудом попав в замочную скважину (который раз задавшись вопросом, а зачем вообще я закрываю входную дверь?), я оказался в прихожей. Щелкнув английском замком, быстро, не раздеваясь, прошел в кухню. Налил из бутылки, стоящей на столе, водки в стакан и выпил, подавляя признаки рвоты. С громким стуком отставив стакан, опустил голову, опираясь руками в столешницу и закрывая глаза. Дышать было тяжело, пот капал со лба. Водка не принесла облегчения. Открыв глаза, я увидел матушкину салфетку. И заорал. В буйном, непобедимом припадке. Орал громко, во всю мощь, на пределе возможности глотки. Орал, снося все со стола, снося стол, чайник, вешалки, настольные лампы, ноутбук в комнате... Мне казалось, я сам стал этим криком, и больше ничего нет. Я. Вопль. Я. Вопль. Я.