Не укладывалось это в голове князя Федора Семеновича Курбского Черного, хоть и видел отчетливо, что хлопоты Салтыка – на пользу судовой рати. Не укладывалось в пределы привычного, веками устоявшегося. Место высокородного воеводы – в отдалении, не осязаемый человек воевода, а носитель высшей власти! Но Салтык, Салтык…
Не было у него на Салтыка ни гнева, ни обиды. Только настороженность, как к чему-то непонятному. Вспомнилось вдруг, как сказал Салтык: «Единого хочу – единения войска». Была в словах Салтыка о единении войска большая правда, и эту правду Федор Курбский признавал. Единение для всех, но не для себя. Единение? Перемешать, значит, в одном котле и князя, и сына боярского, и мужика-лапотника?! Такого князь Курбский принять не мог и, не принимая, мучился, потому что большая правда о единении войска, сказанная Салтыком, все-таки оставалась неопровержимой…
Кряхтел Курбский, тяжело ворочался на ковре, вздыхал.
В шатер осторожно заглядывал Тимошка Лошак. Видел, что худо господину, тягостно, но чем помочь – не знал. Не знал этого и сам Курбский. Душно было ему в шатре, душно. Но и выйти к студеной вишерской воде, к людям казалось невозможным: вроде как бы отступил князь, не осилил гордого уединения, приличествующего большому воеводе.
Душно, ох как душно…
Не догадывался князь Федор, что помочь ему мог бы тот же Салтык, помочь тем внезапным озарением, которое сам испытал на угорском берегу после боя с ордынцами: простые ратники взяли на свои плечи его, воеводскую, тяжкую ношу и тем стали близкими ему. Рассыпалась укатанная колея жизни, но жив остался Салтык, и вместо одной колеи открылось ему множество путей, и коня его направляет ныне не предопределение, пред которым бессилен человек, но – разум…
Но Салтык больше не приходил в княжеский шатер, а Курбский не звал его…
Возвратился сын боярский Федор Брех, верный послужилец Салтыка. Посылали его большие воеводы дальше по Вишере: посмотреть, верно ли сказал вогулич Емелька, будто нет туда судового пути. Оказалось – верно. Выше вилсуйского устья запетляла Вишера меж крутыми утесами, закручивалась водоворотами, шумела и пенилась, как истинная горная река. Перегораживали ее каменные гряды и тягуны, частые и свирепые пороги. Бечевой на малой легкой ладье и то пройти было трудно, а с насадами соваться и вовсе бесполезно.
– Напрасно только ладью гоняли! – сокрушался Федор Брех.
Но Салтык думал иначе. Нет, не напрасно потрудился сын боярский Федор Брех на вишерских стремнинах – сомнения разрешил. Теперь надо сворачивать в Вилсуй, иного водного пути к Камню не видно!
Так и сказал князю Курбскому:
– Пойдем по Вилсую!
Князь не возражал, только на шильника Андрюшку Мишнева покосился недовольно. Салтык догадался: это шильник нашептывал князю о продолжении вишерского пути, ему обязан Федька судовой гоньбой по порогам. Проиграл Андрюшка от своей хитрости, только больше доверия стало вогуличу Емельке…
Течение в Вилсуе оказалось еще стремительнее, чем в Вишере, выгребать против него было труднее, а в остальном похожими были реки. Такие же обрывистые, заросшие лесом берега. Тишина, безлюдье, только птицы надрываются, друг друга силятся пересвистеть.
Синей грозовой тучей маячил впереди Камень. Примерно посередине Вилсуя снова издваивался водный путь: река Почмог вливалась в него со стороны Камня. Здесь напрямки схлестнулись два путезнатца – шильник Андрюшка Мишнев и вогулич Емелька.