– Ты с нами?
– Нет. Вогуличи отплывают утром обратно на Лозьву, и я с ними. У русских воевод теперь станет меньше воинов.
– Пусть Куль [72] оберегает тебя в пути.
– И тебя тоже, богатырь!
Под утро Кынча пришел к шатру воеводы Салтыка. Караульный окликнул его.
– Свой, свой! – отозвался Кынча.
Сын боярский опустил ручницу. Служилого вогулича он знал и про то, что Кынча будет воеводствовать в вогульской рати, тоже знал. Однако засомневался – пускать или не пускать к воеводе?
– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.
– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!
Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:
– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?
– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!
– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.
– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето кедровые коренья не щупал, которыми доски к днищу пришиты, так осенью утонул. А еще один…
– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.
Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…
О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…
Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!
Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!
Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: «Не пущу! Не велено!»
Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:
– Допусти княжеского слугу!
Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.
– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!
– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.
– Князь зовет, воевода!
– Скажи – иду…
В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.
– Все знаю, воевода. Кынча рассказал! – вместо приветствия крикнул Курбский. – Подсаживайся поближе, смотри!
На бересте был нарисован углем усть-иртышский мыс, круглая гора на нем. Жирная извилистая линия протянулась от иртышского берега к вершине – дорога по распадине. А по другую сторону горы прерывистыми черточками две тропы к обскому берегу выводят, у берега лодки нарисованы.