Так думал Салтык, медленно шагая по полоске ребристого, обкатанного волнами песка. Аксай бесшумно скользил следом, поддерживая рукой ножны сабли.
За корягой будто бы зашевелилось что-то. Аксай рванулся вперед, грудью прикрыл воеводу. Рвение верного телохранителя оказалось напрасным – за корягой никто не прятался, может, птица вспорхнула в темноте, – но теплое чувство благодарности обласкало Салтыка, ему захотелось вдруг порадовать чем-нибудь Аксая, и он сказал:
– Скоро домой поворачиваем, в Русь!
Аксай заулыбался, замотал растроганно своей лохматой волчьей шапкой, зацокал:
– Хорошо! Хорошо!
Если уж татарин так радуется возвращению, то коренные русаки, ратники и дети боярские, как веселиться будут?! Великим весельем! Надобно всем объявить: суд Божий в Березовом городке и от Березового же городка – начало обратного пути!
Нетерпение переполняло Салтыка. Скорей бы наступило завтра, когда радостная весть птицей полетит от ушкуя к ушкую, будоража людей. Но длинны сибирские ночи на исходе августа, а если они бессонные, то длиннее вдвое. Ходит Салтык с верным Аксаем по урезу воды, песок едва слышно шуршит под сапогами, а кругом такая тишина, будто уши заложило…
И опять сидят рядком на красном сукне судные мужи, но не на них обращены взгляды – на Варсонофия, на Арсения, духовных отцов судовой рати. Воздеты к серому обскому небу серебряные кресты, а под крестами Федор Брех и Григорий Желоб. Оба были согласны целовать крест на своей правде, слово в слово повторили положенную клятву.
Судные мужи озабоченно сдвинули головы. Такого не может быть, чтобы оба правы. Правда одна. Но как быть? Ведь присягнул Федька, и Григорий тоже присягнул – святым крестом, великой клятвой, каждый на своей правде!
Шепчутся дети боярские, на озадаченных духовников поглядывают, словно прикидывают, чья присяга крепче – Варсонофия или Арсения?
Попробуй разберись!
Тимофей Лошак затопотал вниз по лесенке: звать князя Федора Семеновича.
Курбский вышел на палубу в большом боярском наряде: высокая горлатная шапка из чернобурой лисицы, жемчужное ожерелье в три пальца шириной, шелковая рубаха, кафтан из золотой парчи, перетянутый персидским поясом, а поверх кафтана еще длинная, до самых лодыжек, распашная ферязь, подбитая мехом и обшитая галуном; загнутые вверх носки алых сапог поблескивают драгоценными каменьями. Прошагал – тяжелый, негнущийся – сквозь расступившуюся толпу детей боярских, встал перед судьями (те со скамьи повскакали, хотя, по судному обычаю, должны были князя сидя встречать, – оробели перед такой пышностью!).
Выслушав торопливые объяснения Василия Сухова, князь Курбский важно кивнул; лицо князя было спокойным, даже безразличным, словно он заранее предвидел, что именно так все получится и что к нему, князю Курбскому, должны были обратиться судные мужи за последним недвуличным решением.
– Ну, что ж! Не определил виновного суд людской – пусть решает суд Божий! – негромко произнес Курбский.
Все взгляды – на Федьке, на Григории Желобе.
Федька смотрит весело, безбоязненно – вот он, весь тут, готов!
Григорий еще больше побледнел, цветом лица почти сравнялся с белой тряпицей, обмотанной вокруг головы, но в глазах упрямство и злость – тоже не отступит.
Так и вышло.
– Вручаю себя правосудию Божьему и требую поля и поединка! – звонко возгласил Федька.
– Требую поля и поединка! – повторил Григорий Желоб и даже руку на сабельку положил, будто вознамерился тут же рубиться с обидчиком.
– Быть по сему! – решил Курбский и добавил, вспомнив советы воеводы Салтыка: – Поле вам даю в Березовом городке, что на устье Сосьвы-реки. А оттуда и в Русь повернем, к домам своим…
Непредсказуема душа человеческая. Казалось, в войске больше о возвращении домой говорить должны – ведь так ждали этой вести, так волновались, так томились неизвестностью, вглядываясь в беспредельные обские дали! Ан нет! На ушкуях только и разговоров было, что о поединке. Тысячеверстный обратный путь устрашал своей огромностью, а судное поле на Березовом городке представлялось совсем близким, достижимым, и эта достижимость как бы придавала реальность тому главному, что подспудно болело в сознании каждого, – надежде на благополучный исход. Ратники будто намеренно старались не вспоминать неизбежные тяготы обратного пути, каменный волок, о котором без страха и подумать нельзя, надвигающуюся зиму, которая уже предупреждала о себе колючими утренними инеями и студеными ветрами. Достижимое близкое как бы отодвинуло за пределы сиюминутных волнений то великое далеко, от чего в конечном итоге зависела судьба всей судовой рати, – обратный путь…