— Стойла не чищены, а вы купаться! — заорал Евдоким и вслед за тем влепил затрещину Тимоше.
Его никто ни разу не бил: мать была к нему постоянно добра, сверстникам же своим он никогда спуску не давал и из самых жестоких драк выходил победителем, потому что если вступал в драку, то ничего не видел и не помнил, знал только, что надо бить, бить и бить, пока противник не упадет или не побежит.
И на этот раз с Тимошей произошло то же самое: от обиды — не от удара — поплыли у него перед глазами огненные круги, и, не помня себя, он наотмашь ударил Евдокима. Ражему конюху удар Тимоши был все равно что комариный укус медведю. Однако то, что весь этот срам видел сам владыка и домоправитель, вконец разозлило Евдокима. Схватив Тимошку за шиворот, он крикнул псарям:
— А ну-ка накормите щенка березовой кашей, да погуще!
И псари тотчас же поволокли Тимофея в съезжую избу драть розгами. Он кричал, плакал от злости и обиды, изворачивался, как уж, но что он мог поделать с двумя дюжими мужиками?
А в то время как его драли розгами, спустив штаны, бросив на черную от засохшей крови колоду и сев верхом, Варлаам заметил, что один из жеребят хромает, и сразу же определил, что Игрунка укусила змея. Опухоль уже поднялась выше колена и подбиралась к груди.
— Вели позвать Соломонидку, — приказал владыка Геронтию. — Да пусть сразу скажут зачем. Чтоб была тут не мешкая со всем, чем надобно целить от змеиного укуса.
Соломонида пришла немедля. Она велела нагреть воды, и те же псари, которые только что драли Тимошу, быстро растопили печь и поставили на огонь медный котел. Соломонида бросила в воду какую-то траву и, присев возле лежащего на земле жеребенка, ловким, быстрым движением взрезала ножом кожу, пустив кровь. Затем она обмакнула в густой зеленоватый отвар чистую холстину и запеленала в нее опухшую ногу.
Евдоким, псари, Геронтий и сам владыка хмуро, но с интересом следили за всем, что делала ловкая лекарка.
Только сын ее не видел этого — он сидел в темной съезжей избе, забившись в угол, и плакал. Он клял Евдокима, холопов-псарей, клял владыку и Геронтия за то, что ни один из них и пальцем не пошевелил, чтоб спасти его от позора и боли. Наплакавшись, он стал думать: «А ведь когда Евдоким ударил меня, он еще не знал, что Игрунка укусила змея. Если б знал, вдвое или втрое всыпали бы мне холопы. А ну как сдохнет Игрунок, что тогда будет?» И аж сердце у него сжалось от жалости и страха, а в груди похолодело.
До самого вечера сидел он в съезжей, стыдясь показаться на глаза людям и матери. Вечером, пробравшись к жеребятнику, он крадучись вошел внутрь. Пахло вялыми травами, конским потом, прелой от мочи и навоза соломой. Жеребята сопели, тихо пофыркивали, терлись боками о стенки загонов. Тимоша нашел Игрунка и встал возле него на колени. Игрунок лежал на боку, подогнув ногу, и опасливо косился на мальчика круглым коричневым глазом. Тимоша нежно гладил жеребенка по шее, по крупу, когда вдруг услышал, как тихо скрипнула дверь. На пол лег желтый кружок света. «Евдоким, должно», — подумал Тимоша и затаил дыхание, не желая видеть обидчика. Круг света между тем приближался. Некто медленно и грузно шагал прямо к Игрунку в стойло. Тимофей глянул и обомлел: в черной рясе, простоволосый, шел по конюшне владыка.
Увидев мальчика, он поглядел в глаза ему и тихо произнес:
— Отодвинь-ко солому в сторону — светильник поставлю.
Легко коснувшись пальцами больной ноги жеребенка, владыка ласково потрепал Игрунка по холке и спросил:
— Как это он на змею-то наткнулся? А то тебя и товарища твоего так скоро в разные стороны унесло, что и узнать было не у кого.
— Купали мы их, а в реке змея, — буркнул Тимоша.
— Глядеть надо было лучше, затем и к коням приставлены. Змею в воде завсегда видно, — ответил Варлаам.
Тимоша промолчал.
— Горд ты очень и горяч, — после недолгого молчания проговорил владыка. — А ведь сказано: «Смирение паче гордости». Много ли гордецов вокруг себя видел?
— А то хорошо ли, владыко, что одне холопы кругом? — вопросом на вопрос ответил Тимоша.
— Где же это ты однех холопов узрел? Али и я холоп? — спросил Варлаам.
— Так ты таков на весь наш край один. Ты да еще, может, государев воевода, а опричь вас двоих — все холопы.
— И попа, и дворяне, и сотники, и люди купецкого звания — все холопы?
— А кто другому кланяется — тот и холоп. Тебе да воеводе всяк кланяется, всяк шапку ломит да руку целует, али то не холопство?
— Так ведь и я патриарху руку целую и государю в пояс кланяюсь, нешто и я холоп?
— Перед ними, выходит, и ты, — тихо проговорил Тимоша и от страха сжался: всяк ли год слышал подобное владыка? И от кого?
Архиепископ поднял с пола светильник и близко поднес его к лицу мальчика. Сощурившись, он долго глядел в глаза ему, а Тимоша, замерев, стоял перед Варлаамом на коленях как деревянный. Однако ж взгляда не отводил.
— Сколь годов тебе, Тимофей? — спросил Варлаам, и мальчик удивился, услышав от владыки свое имя.
— Тринадцатый пошел.
— Пошто не захотел к Геронтию в пищики идти?
— Волю люблю, коней люблю, оттого и не пошел.
— Зачем же грамоте учился?
— Сперва мать велела, а потом и сам я заимел к грамоте великую охоту. А нешто грамоту проходят, чтоб волю на неволю менять? — вдруг спросил Тимоша, и Варлаам, вздохнув, сказал:
— А был бы у Геронтия в пищиках, глядишь, и не был бы сегодня бит.
Последние слова показались Тимоше ох какими обидными!
— А я от тебя, владыка, уйду! — вдруг крикнул он. — Не смогу я с псарями, что били меня, за один стол сести.
— Куда ж пойдешь, Тимофей? Где ж это не бьют вашего брата? Али есть такая земля Офир? — тихо спросил архиепископ, отведя взор на огонь свечи. — Нет такой страны, Тимофей.
— А я найду. Не может того статься, чтоб такой страны не было. Я вольный человек, мне кругом дорога чиста, — снова с обидой и запальчивостью выкрикнул Тимоша. — На Дон пойду али на Волгу, к казакам пристану, нешто пропаду?
— То детские слова, Тимофей. Пять раз повяжут тебя, покуда до Дону добежишь. Как докажешь, что ты вольный человек, стрелецкий сын? И вместо казаков угодишь ты в холопы али в тюремные сидельцы. — Владыка встал и голосом властным проговорил недовольно: — Возьми фонарь, казак, да посвети мне, покуда я до палат дойду.
Молча перешли они двор, и лишь у самого крыльца Варлаам обернулся и произнес:
— Что ж, Тимофей, испытай судьбу, а надумаешь ко мне вернуться — ворота открыты. — И благословил: — Иди с богом.
К лесной избушке Тимоша подошел засветло. Открыл дверь и увидел: лежит на лавке парень, а у парня под глазом синяк величиной с медный рубль. «Костя!» — ахнул Тимоша и, подкравшись неслышно, над самым ухом Кости хлопнул в ладоши, как из пистоли выстрелил.
Костя вскочил, ошалело замотал головой, замахал руками, не понимая, где он и что с ним.
Тимоша от смеха сел на пол, утирая рукавом слезы. Беда вроде бы кончилась. Жизнь шла дальше.
До самого полудня проговорили Тимоша с Костей о том, как им быть дальше. Тимоша твердо решил — к владыке Варлааму не возвращаться, но и на Дон не бежать, а пойти к стародавнему отцову приятелю, стрелецкому сотнику Луке Дементьеву, и попросить замолвить слово перед воеводой князем Сумбуловым, чтобы взял его князь в службу. Друзья договорились, что Тимоша пойдет домой к Косте и скажет Евдокиму, что ежели он, Евдоким, даст верное слово, что сына своего не прибьет, то тогда Костя в дом вернется, если же слова не даст или, пообещав, нарушит, то Костя из дому сбежит и более никогда не вернется.
Лука встретил Тимошу настороженно и долго выспрашивал, чего это он надумал пойти в службу. Тимоша все ему рассказал, но главного Лука так и не понял: ежедень приходилось ему и в съезжую избу беглых холопов водить, где, допросив, били их батожьем или даже плетью, и тюремных сидельцев, забитых в колодки, по базару за милостыней водить, и на правеж татей и лиходеев едва не каждый понедельник ставить. На глазах у Луки столько народа было бито, драно, мучено, пытано, что никак он не мог взять в толк Тимошину обиду, однако слово за него замолвить обещал.