В ночь с четверга на пятницу после троицы, несмотря на поздний час, мирный сон обитателей замка был нарушен громким стуком у наружных ворот. Прибыл верховой с письмом для рыцаря Вильгельма фон Грумбаха. Тес Ланг принял письмо и понес его своему господину, которого ему пришлось разбудить. Проснувшись, тот осыпал его проклятиями и отборными ругательствами. Тес, нисколько не смутившись, зажег свечу и сказал:
— Оно, пожалуй, лучше обойтись без шума, ваша милость. Письмо от вашего братца.
Юнкер спрыгнул с постели босыми ногами, схватил письмо и разрезал скреплявший его шнур кинжалом, всегда лежавшим у него под подушкой. С листа на него глядел какой-то частокол из пик и кривых турецких сабель. Тес держал перед ним свечу, и юнкер с немалым трудом, то и дело запинаясь и выходя из себя, прочитал следующее:
«Любезный брат Вильгельм!
Виктория! Мужицкому бунту конец! Сегодня, в семь часов поутру, Трухзес со всеми своими князьями, графами, рыцарями, с тремя с половиной тысячами рейтаров, с отборными частями пехоты и с большой помпой вошел в Вюрцбург. Вступление происходило через Беговые ворота, остальные были заперты. Тотчас было приказано собраться всем вюрцбургским гражданам на центральной Рыночной площади, иногородним — на бывшем еврейском кладбище, крестьянам — на ристалище. Всем — без оружия. Трухзес прежде всего подъехал к вюрцбуржцам и обратился к ним с весьма немилостивой речью, а рядом с ним стояли четыре палача с секирами наголо. Тут же отсекли головы пятерым. Начали с Якоба Келя. Из Ингольштадта он доскакал было до Эйвельштадта, но добрые сограждане выдали его вюрцбургскому магистрату, чтобы тот похлопотал за них перед Трухзесом. Раба божьего вытащили из страшной Эккардовой башни, где его держали в кандалах, и укоротили на голову. Потом приволокли девятнадцать иногородних и тоже сняли им головы. Потом Трухзес отправился на ристалище к крестьянам и там казнил тридцать шесть вожаков и знаменосцев, а остальным дали по белому посошку в руки к выгнали из города. Жаль, что Берметер, первейший коновод у этого сброда, вовремя дал тягу. Хоть убей, не понимаю, почему пять тысяч горожан и крестьян, запершись в городе, терпеливо ждали Трухзеса, как бараны мясника, когда еще третьего дня весь правый берег Майна был свободен и они могли бежать. Но поговаривают, что магистрат, который вел переговоры с Трухзесом, взял дуралеев на пушку, уверив, что дарованная городу пощада распространяется и на них. Выходит, стало быть, что их бараньи головы пошли в приплату за то, что Трухзес был милостив и не повыдернул вюрцбуржцам чубы. Милый Вильм, пишу тебе это все не зря. Теперь ты сам смекаешь, что с Трухзесом шутки плохи. Он даже за вином не становится добрее. Когда он вернулся из Гейдингсфельда, мы закатили ему и князьям в замке большой пир, и все так зверски перепились, что никто не мог добраться до постели, а спали, где кто свалился, большей частью под столом. Но Трухзес даже ни разу не улыбнулся.
Писано в четверг св. Мердардуса. Anno Domini[133] 1525.
Ганс фон Грумбах».
Рука юнкера с письмом бессильно опустилась, и его глаза встретились с устремленным на него исподлобья взглядом его наперсника. Некоторое время оба стояли молча. Тес первый нарушил молчание. Поставив свечу на стол, он сказал:
— Дело ясное. Теперь вы должны повременить бороться с епископом. Но ваше счастье, ваша милость, что еще не поздно повернуть оглобли; ведь вы еще ни в чем не замешаны.
— А мой союз с крестьянами? — спросил Вильгельм фон Грумбах, озабоченно наморщив лоб.
— Да ведь об этом никто не знает, кроме рыцаря Флориана, а он вам родня и вас не выдаст, — успокоил его Тес. — Кстати говоря, раз его игра проиграна, не мешало бы ему поискать себе другое убежище.
— Да, да, он должен сейчас же убраться из Римпара, — поддакнул ему юнкер. — Только куда? Впрочем, это не моя забота.
Он забегал взад и вперед по комнате, босиком, в одной сорочке. Тес взял подбитый мехом шлафрок и, широко держа руки, протянул своему господину.
— Только где же он найдет себе убежище? — продолжал думать вслух юнкер, натягивая рукава, — ведь его всюду выследят.