Выпрямившись во весь рост и возвысив голос, она в исступлении описала дикие, чудовищные картины кровавой расправы, свидетельницей которой она была утром в Ротенбурге. У слушавших ее застыла в жилах кровь.
— Вы стонете, вы вздыхаете? — продолжала она, — но такова ведь божья справедливость и его милосердие к нам, беднякам!
И она пронзительно расхохоталась.
— Но кто же ты? — спросил ее, поборов страх, сидевший под липой старик Нейфер. Черная Гофманша посмотрела на него и сказала:
— А разве ты сам еще знаешь, кто ты такой, старик? Мое имя давно вытравили огонь, слезы и кровь.
— Да ведь это Черная Гофманша! — крикнул один из бывших соратников Большого Лингарта.
Тогда старый Нейфер назвал себя и предложил ей остаться на ночлег в его доме. Она встрепенулась, должно быть, воспоминанье о Симоне и привело ее в Оренбах. Задумчиво поглядев на него, она покачала головой и сказала со вздохом:
— Ах нет, я все запамятовала.
— Ничего, ничего, — ободряюще сказал старик. — Пойдем со мной. Ведь я знавал тебя еще совсем молодой, в Никласгаузене, и Ганса Бегейма, и твоего внука знал.
— Убиты! Сожжены! А епископ живет! — диким голосом вскричала она.
Старик Нейфер взял ее за руку и хотел увести.
— Тебе нужно поесть и выспаться, — соболезнующе проговорил он, но она вырвалась и закричала:
— Кто может спать, когда народ истекает кровью! Его вопли не дают мне покоя. Я слышу их день и ночь. Они наполняют собой весь мир! Слушайте! Слушайте! Настал день Страшного суда. Я должна быть там. О, горе, горе!
Она стремительно бросилась прочь и скрылась во тьме.
Рухнула ее несокрушимая вера в возмездие там, где некогда был сожжен ее Ганс Бегейм, и несчастная лишилась рассудка. Еще около года ее видели на дорогах, а потом она исчезла бесследно.
Когда старик Нейфер, придя домой, рассказал о Черной Гофманше своей невестке, та заметила, что следует удивляться, как она сама еще не сошла с ума. Она все еще не могла прийти в себя после гибели Симона и не хотела слышать никаких утешений. Добро им говорить, упрямо повторяла она, имея в виду старика и Кэте, разве их потеря может сравниться с ее потерей? Ведь она потеряла не только мужа, но и отца своих детей! Что теперь будет с нею и с малышами! А ведь она с самого начала предупреждала, что восстание до добра не доведет, что крестьянину никогда не одолеть господ! При ее склонности делать черное еще более черным, ее горе превратилось в граничащую с ненавистью озлобленность против погибшего, который навлек на нее и ее детей такую напасть. Работа валилась у нее из рук, и Кэте приходилось трудиться за двоих не только в поле, но и дома.
— Чего ради надрываться, — говорила Урсула. — Лучше бы нам всем погибнуть.
Старик Нейфер безропотно нес свой крест, и его немая скорбь по сыну разрывала сердце Кэте. А тут еще в комнате наверху лежал человек, который нуждался не столько в утешении, как в уходе и заботах. Это был ее двоюродный брат, Каспар Эчлих, чуть не умерший от горячки после ранения.
Окровавленный и почерневший, в горячечном жару, едва держась на ногах, приплелся он однажды к воротам нейферовской усадьбы, пролепетал заплетающимся языком имя Кэте и упал без сознания у ее ног. К счастью, деревенский кузнец Виланд кое-что понимал в ранах. Пока Каспара переносили в дом, Кэте послала за кузнецом. Нельзя сказать, что у мейстера Виланда была легкая рука. От боли, которую ему причинил врачеватель, исследуя рану, Каспар даже на несколько минут пришел в себя. У него оказалось серьезное ранение головы; слипшиеся от крови и грязи волосы образовали плотную корку; пришлось отмочить ее и срезать.
Теперь Кэте с лихвой вознаградила Каспара за те заботы, которые он когда-то оказывал раненому Лаутнеру. Она ухаживала за ним, и у нее становилось тепло на душе при мысли, что только из любви к ней Каспар променял стригальню на опасности войны. Благодаря ее заботливому уходу здоровье Каспара быстро улучшалось, но прошло еще немало времени, прежде чем он смог рассказать о том, что случилось с ним после кровопролитного боя под Ингольштадтом.
Благополучно выбравшись из лесу, он получил страшный удар по голове от одного из преследователей, но все же продолжал бежать вместе с другими, пока не упал на землю среди цветущего поля, засеянного льном. Ландскнехты не преследовали беглецов; это было делом рейтаров, которые, как кровожадные псы, устремлялись по крестьянскому следу. Каспар пришел в себя от утренней прохлады. Осторожно приподняв голову, он огляделся по сторонам и пополз. Нужно было торопиться: беглецы оставляли среди льна слишком заметные следы. Некоторое время вокруг царила тишина, только ласточки проносились с щебетаньем над притихшим полем. Вдруг Каспар услышал глухой топот множества ног и лязг оружия. Сердце бешено заколотилось в его груди, но он не шелохнулся. Шум все приближался к краю поля, и вдруг раздались неистовые крики, вопли ужаса, все учащавшиеся выстрелы. Он с трудом поднялся на колени; волосы у него зашевелились от ужаса. Лесок был окружен рейтарами. Он видел, как они вылетали из-за деревьев, видел по движеньям их рук, как они кололи и рубили, слышал выстрелы, которыми они сбивали крестьян с деревьев, как птиц, слышал дикий хохот охотников и вопли этой беспощадно истребляемой дичи. Несмотря на весь ужас, у него хватило присутствия духа, чтобы не вскочить и не пытаться бежать. Он двинулся ползком в противоположную доносившимся крикам сторону и полз до тех пор, пока не выбился из сил. Нестерпимая жажда терзала его; острая боль сверлила мозг; солнце, поднимаясь все выше и выше, обжигало его своими лучами. В лесу было тихо, как в могиле. Лишь когда стемнело, он решился выползти из травы. Он очутился на проселочной дороге и увидел позади себя еще дымящиеся развалины деревни. Это был Гибельштадт. Как он дотащился до Оренбаха — этого он припомнить не мог.