— Пусть их пустые слова сыплют… Обожди…
Удалой пан Лисовский тоже захотел потешиться — примчался на своем черном скакуне под стены и хитрые речи повел:
— Что супротивничаете, старцы? Эй, послушайтесь совета доброго: бросьте палить да попусту кровь лить. Иль неведомо вам, что царь Димитрий на той неделе Москву одолел, царя Василия в полон взял?.. Все земли покорились: и северская, и тверская, и новгородская, и владимирская… Одни вы, неразумные, на гибель идете… Покоритесь, монахи, сдайте пушки и зелие; царь вас пожалует…
Тут уж не мог Ананий Селевин удержать гнева правого, спешно нацелился он и грохнул из пищали.
Но только захохотал пан Лисовский, круто повернул коня и отъехал от стен, погрозив саблей. Не могла пробить пуля пищальная его крепкого панциря иноземной ковки.
Мало-помалу отскакали от обители и другие наездники, видя, что попусту там тратят слова и насмешки, что и стрельцы, и иноки крепко стоят на своем.
— Смотри-ка на того казака седого, Ананий, — молвил Меркурий. — Кажись, старый знакомец.
— Атаман казацкий, у него мы пушки-то разбили!
— Он самый… Невесел что-то…
И вправду, атаман Епифанец тоже был у стен обительских, а теперь отъехал хмурый и скорбный. Не поносил он иноков и стрельцов, не улещал их лукавыми речами. Слушал он, как звонили колокола обительские, глядел на стрельцов и послушников, твердо стоящих за святыню, и что-то неведомое, чудное творилось в душе старого, седоусого всадника.
Во многих битвах обагрил он руки человеческой кровью, с юных лет жил он убийством и грабежом, о молитве давно уж и думать забыл… Но в этот час невольно вспомнилось старому казаку-разбойнику краткое светлое детство, ласка материнская, благозвучная служба церковная… Почему-то затуманились глаза старого атамана, и, отвернувшись, скрыл он лицо от своих казаков-удальцов.
Проводили обительские воины глазами врагов, приметили, что и остальные полки отошли по далее к турам; спешились утомленные скачкой и гоньбой нарядные ляшские наездники, легли отдохнуть. Из-за окопов выкатили бочки с медом и вином; начали ляхи пить, веселиться, разгульные песни петь.
— Теперь еще не пойдут на приступ нечестивцы, — вымолвил, приглядываясь к стану, воевода. — Оставят нам время потрапезовать. Знаю я их повадку: перепьются вдосталь, а как стемнеет — полезут на стены.
— Будем ждать, уповая на Бога, — бодро ответил отец Иоасаф и пошел со стен в обитель проверить — все ли в порядке, не смущаются ли духом богомольцы.
Как в обычное время, зазвонил в монастыре трапезный колокол, потянулись все подкрепиться простой пищей для трудов предстоящих. На стенах и башнях половина воинов на стороже стояла, зорко следя за ляхами.
Оська Селевин, злой и угрюмый, сидел за столом на дворе монастырском рядом с Тимофеем Суетой; старшие Селевины на стенах остались.
— Слыхал, Суета, что ляшский пан про Москву-то молвил? — спросил Оська соседа.
— Брешет пан, как дворовый пес! — пробурчал Суета, трудясь за доброй обительской трапезой.
— А если не брешет? Худо нам будет…
— Двум смертям не бывать…
И не стал более Суета слушать. А Оська еще более закручинился, затуманился…
Суета, захватив с собою кое-какой снеди, взобрался на Водяную башню к Ананию. Там все было по-прежнему тихо; дымились готовые фитили в руках у пушкарей; заряженные ядрами и сеченым свинцом жерла грозно глядели на окопы и на шумную польскую рать.
Побеседовали воины, отдохнули по очереди — а в ляшском стане все гудели громко пирующие, долетали до тихой обители хмельные песни. Только когда уже смеркаться стало, завыли трубы вражеские, и снова высыпали по всему полю удалые конные полки. Уж не тешились, не скакали без толку наездники, а плотными рядами строились, готовые к бою. За конницей из-за окопов показались пешие дружины, блестя пищалями; челядь ляшская тащила огромные деревянные щиты, длинные тонкие лестницы, ручные плетеные туры… Опять завыли трубы, и опрометью со всех сторон ко всем башням и воротам обители бросились дикие, разноязычные полки…
Да не врасплох напали они на воинов монастырских.
— Постоим за святого Сергия! — крикнули воеводы и сотники.
— С Богом, чада мои! — ободрял защитников показавшийся на стене отец архимандрит.
В тревожном гулком набате слились колокола обительские; завопили, завыли бешено несущиеся ляхи…
Через передовой вал и ров монастырский враги перебрались легко, набросали тур, камней — и прихлынули к самым стенам.
Разом громыхнули монастырские пушки в густую, кипящую толпу надвинувшихся врагов. В вечернем полумраке ясно был виден багровый огонь выстрелов, изливавшийся мгновенными, грозными потоками из бойниц, из-за зубцов. Сотнями валились ляхи, но разгоряченные вином, сломя голову, слепо рвались вперед. Венгерские стрелки открыли огонь из ручных пищалей; искусны были венгры в бою огнестрельном — и все чаще и чаще стали раздаваться на стенах стоны раненых, все чаще и чаще падали вниз осажденные, сраженные меткими пулями.