Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.
О, глиняная жизнь! О, умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомощная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки поднимать,И с известью в крови для племени чужогоНочные травы собирать.
Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.
По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Всё время валится из рук.
Каким железным, скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых, как серебром плотвы.Москва – опять Москва. Я говорю ей: «Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я принимаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».
Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.
А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед.Всё шелушится им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.
«Нет, никогда, ничей я не был современник…»
Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О, как противен мне какой-то соименник —То был не я, то был другой.
Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.
Я с веком поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших,И мне гремучие рассказывали рекиХод воспаленных тяжб людских.
Сто лет тому назад подушками белелаСкладная легкая постель,И странно вытянулось глиняное тело, —Кончался века первый хмель.
Среди скрипучего похода мировогоКакая легкая кровать!Ну что же, если нам не выковать другого,Давайте с веком вековать.
И в жаркой комнате, в кибитке и в палаткеВек умирает, а потом —Два сонных яблока на роговой облаткеСияют перистым огнем!
«Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…»
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с краснымобжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар!
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,И сама собой сдирается с мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой:Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы, – все равно, куда ни шло.Бестолковое последнее трамвайное тепло!
«Сегодня ночью, не солгу…»
Сегодня ночью, не солгу,По пояс в тающем снегуЯ шел с чужого полустанка.Гляжу – изба, вошел в сенцы:Чай с солью пили чернецы,И с ними балует цыганка…