Грянет ли в двери знакомое: «Ба!Ты ли, дружище?» Какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?…
Были мы люди, а стали людьё,И суждено – по какому разряду? —Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.
«И по-звериному воет людьё…»
И по-звериному воет людьё,И по-людски куролесит зверьё…Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной, —Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.
Ленинград
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.
«Мы с тобой на кухне посидим…»
Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери —Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.
«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»
Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь – за твою рабу…В Петербурге жить – словно спать в гробу.
«С миром державным я был лишь ребячески связан…»
С миром державным я был лишь ребячески связан,Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —И ни крупицей души я ему не обязан,Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровойЯ не стоял под египетским портиком банка,И над лимонной Невою под хруст сторублевыйМне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежныхЯ убежал к нереидам на Черное море,И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеетМыслям и чувствам моим по старинному праву?Он от пожаров еще и морозов наглее,Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинкеЛеди Годиву с распущенной рыжею гривой,Я повторяю еще про себя под сурдинку:Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…
«После полуночи сердце ворует…»
После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…
Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?
«Я скажу тебе с последней…»
Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.
Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.
Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.
По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,Всё равно.Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино!
Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.
«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страха, что будет, и будет – гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.
«За гремучую доблесть грядущих веков…»
За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.