Как соловей, сиротствующий, славитСвоих пернатых близких, ночью синей,И деревенское молчанье плавитПо-над холмами или в котловине,
И всю-то ночь щекочет и муравитИ провожает он, один отныне, —Меня, меня! Силки и сети ставитИ нудит помнить смертный пот богини!
О, радужная оболочка страха! —Эфир очей, глядевших в глубь эфира,Взяла земля в слепую люльку праха —
Исполнилось твое желанье, пряха,И, плачучи, твержу: вся прелесть мираРесничного недолговечней взмаха.
III
Or che’l ciel et la terra e’l vento tace…
Когда уснет земля и жар отпышет,И на душе зверей покой лебяжий,Ходит по кругу ночь с горящей пряжейИ мощь воды морской зефир колышет, —
Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,В неудержимой близости всё та же:Целую ночь, целую ночь на стражеИ вся как есть далеким счастьем дышит.
Хоть ключ один – вода разноречива:Полужестока, полусладка. УжелиОдна и та же милая двулична?
Тысячу раз на дню, себе на диво,Я должен умереть на самом деле,И воскресаю так же сверхобычно.
IV
I di miei piu leggier’ che nessun cervo…
Промчались дни мои – как бы оленейКосящий бег. Срок счастья был короче,Чем взмах ресницы. Из последней мочиЯ в горсть зажал лишь пепел наслаждений.
По милости надменных обольщенийНочует сердце в склепе скромной ночи,К земле бескостной жмется. СредоточийЗнакомых ищет, сладостных сплетений.
Но то, что в ней едва существовало, —Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,Пленять и ранить может, как бывало.
И я догадываюсь, брови хмуря, —Как хороша – к какой толпе пристала —Как там клубится легких складок буря…
«Как из одной высокогорной щели…»
Как из одной высокогорной щелиТечет вода – на вкус разноречива —Полужестка, полусладка, двулична, —
Так, чтобы умереть на самом деле,Тысячу раз на дню лишусь обычнойСвободы вздоха и сознанья цели…
«Голубые глаза и горячая лобная кость…»
Голубые глаза и горячая лобная кость —Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару – юрода колпак,Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок, на Москве заводил кавардак гоголек, —Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец.
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашейПод морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?
Прямизна нашей мысли не только пугач для детей?Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь —Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие – те,Каково тебе там – в пустоте, в чистоте-сироте…
10 января 1934
1
Меня преследуют две-три случайных фразы,Весь день твержу: печаль моя жирна…О Боже, как жирны и синеглазыСтрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? Где счастливая повадка?Где плавкий ястребок на самом дне очей?Где вежество? Где горькая украдка?Где ясный стан? Где прямизна речей, —
Запутанных, как честные зигзагиУ конькобежца в пламень голубой, —Морозный пух в железной крутят тяге,С голуботвердой чокаясь рекой?
Ему пространств инакомерных норы,Их, близких, их, союзных, голоса,Их, внутренних, ристалищные спорыПредставились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,Уже не хищницей лиясь из-под смычков,Не ради слуха или неги ради —Лиясь для мышц и бьющихся висков, —