"Ну, Эдя... Полно... Нельзя же так!" - подбодрил я себя и поставил ногу на среднюю ступеньку. Однако колени продолжали дрожать - чувство противное, доложу я вам,- и мне ничего не оставалось, как снять ногу обратно.
Я постоял, переминаясь, мысленно убеждая себя, что ничего страшного нет, в конце концов до корабля недалеко, как-нибудь доберусь и - будьте здоровы,потом опять поставил ногу на среднюю ступеньку и перешагнул через порог.
- Кто там? Входите! - послышался голос Ивана Павлыча.
И этот голос точно подстегнул меня. "А, будь что будет!" - подумал я, направляясь в прихожую, а из прихожей - в горницу, где сидела вся честная компания. И хотя батя Петр Свистун, учитель истории Андрей Фридрихович и председатель Иван Павлыч ждали меня (ожидание было написано на их лицах), мой приход застал их врасплох. Они, все трое, как бы впали в шоковое состояние. Дышать и то, кажется, перестали.
- А, Эдик, ну проходи, проходи.
Гляжу, встают и батя, Петр Свистун, и учитель истории Андрей Фридрихович.
Замечу, что здешний Петр Свистун крупнее того, земного Петра Свистуна. И ростом выше, и в плечах шире. Когда он встал - в шортах и рубахе с короткими рукавами,- я подумал: "Этот зажмет между ног - не вырвешься",- и почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу.
Учитель истории тоже был похож и не похож на нашего, земного учителя истории. Наш, земной Андрей Фридрихович в общем был уравновешенным человеком. Разозлить его, вывести из себя было почти невозможно. И смотрел он хотя и строго, но вместе с тем как будто и доверчиво. А этот, здешний Андрей Фридрихович не смотрел, а как бы проникал в самое нутро, и тебе начинало казаться, что он все-все знает. Хотелось упасть перед ним на колени и умоляюще воскликнуть:
- Виноват! Каюсь! Пощадите! - И - не вдаваться в подробности, даже не думать, виноват ты на самом деле или это тебе показалось.
Но я, разумеется, не упал на колени и не стал каяться. Пусть это делает здешний Эдька Свистун, думаю, а мне начхать. К тому же голова моя в то время была занята другим. Я не виделся с отцом месяца три (то есть не я, а здешний Эдька Свистун, но это неважно) и, по существующим здесь правилам, должен был вести себя, как страшно истосковавшийся сын. Я так и сделал. Когда Петр Свистун встал и подался на шаг, я бросился к нему, обнял его обеими руками, потерся щекой о его щеку.
- Батя, здравствуй! Ты не представляешь, как я рад, что ты приехал! пробормотал я довольно невнятно.
- И я...
Голос здешнего Петра Свистуна показался мне каким-то незнакомым или, вернее, мало знакомым.
У моего бати густой, сочный баритон, а у здешнего бас. Когда он открыл рот и заговорил, я подумал, что над ухом у меня прогудел растревоженный пчелиный рой.
- Как дома? Сестрица Шарлотта жива-здорова? - продолжал я, ожидая удобного момента, чтобы вырваться из отцовских объятий. Тереться щекой о наждачную щеку здешнего Петра Свистуна не доставляло мне никакого удовольствия.
- И мать, и сестра...- Петр Свистун наконец разомкнул руки. Потоптавшись еще немного, он отошел на шаг или два и сел в кресло.
И только тут до меня дошло, что я дал маху. Скорее всего, планет, где все, как у нас, не существует в природе. Моя мать умерла от рака пять лет назад, я тогда кончал восьмой класс. А здесь... а здесь она жива и здорова.
То же, кстати, и с дедом Макаром. Незадолго до отлета (я жил тогда в Звездном городке) я получил письмо от тетки Сони, из которого узнал, что дед Макар, увы, преставился. Кажется, на девяносто девятом году. А здесь он жив-живехонек и помирать не собирается. Вчера я встретил его в проулке. Он шагал с озера Песчаного, волоча на кукане щуку.
- Эдька, здравствуй! - Он вскинул руку вверх.
Я ожидал, что он ударится в воспоминания, как это сделал бы наш, земной дед Макар,- нет, только улыбнулся, сказал что-то насчет дождя и двинулся дальше.
- Очень рад,- сказал я, имея в виду мать и сестру.
- Велели кланяться,- добавил Петр Свистун.
- Да, да, при мне дело было,- подал голос и Андрей Фридрихович.
Я даже вздрогнул от неожиданности. Это был голос нашего, земного Андрея Фридриховича, я узнал бы его среди тысяч других. Было в нем что-то такое, что заставляло думать: "Силен человек!" Помню, однажды я зачитался до полуночи и в школу пришел совершенно разбитый. Голова трещала. Я думал усну за партой. Не тут-то было! Первым уроком была история.
Андрей Фридрихович вошел, скользнул взглядом по мальчишечьим и девчоночьим головам, пробормотал что-то нечленораздельное: "Гм-гм!" - или что-то в этом роде, произнес первую фразу:
- Итак, на чем мы с вами остановились.
Кто-то бросил с задней парты, что остановились мы на Борисе Годунове.
- Итак,- продолжал Андрей Фридрихович пронзительным голосом, который не гармонировал с его фигурой и всем видом,- итак, Борис Годунов - это такая личность, которая издавна привлекала историков (Карамзина, например) и неисториков (Пушкина, например)...- И пошел, и пошел... Голос Андрея Фридриховича крепчал, становился раздражительнее и пронзительнее с каждой минутой... У меня и сон пропал!
И еще, помню, во время перемены мы окружили Андрея Фридриховича и кто-то сказал: - Борис Годунов, конечно, фигура, а вообще-то России не везло на царей!
Андрей Фридрихович закатил глаза: "Увы!" - и больше ничего не добавил. Он не любил обобщений, даже если эти обобщения касались далекого прошлого.
Во всем же остальном он был здешний, вполне здешний. И одет был по-здешнему, так же, как и Петр Свистун,- шорты, туфли с ромбиками на носках, рубашка защитного цвета с короткими рукавами. Только у Петра Свистуна на правом плече была оттиснута фабричным способом сова, птица мудрости, которую природа наделила способностью видеть и в темноте, а у Андрея Фридриховича никакой совы не было. Наверное, сова на этой планете является символом власти, подумал я.
II
Не стану передавать подробностей этой удивительной, хотя, к сожалению, и слишком краткой встречи.
Остановлюсь только на отдельных моментах, которые, как мне кажется, представляют интерес для науки.
После крепких объятий все опять уселись на своих местах. Я не знал, садиться мне или обождать, когда скажут, и прошелся из угла в угол, разглядывая скромную, почти спартанскую обитель здешнего председателя.
Но я забыл сказать, что еще сравнительно недавно, лет десять пятнадцать назад, здесь все было не так, как теперь. Бывало, и пообедать без монеты - дудки, не пообедаешь, и обитель у Ивана Павлыча была не в пример нынешней, то есть совсем не спартанская.
По рассказам мальцов-огольцов, упразднение денежной системы прошло в общем-то безболезненно.
И это понятно. Зарплата росла, а цены на товары и предметы снижались. А так как деньги любят, чтобы их тратили, то каждый покупал, что ему надо и чего не надо. Есть, скажем, сервиз, гарнитур, пять-шесть костюмов и платьев, казалось бы, куда больше,- так нет, после очередной получки человек покупает еще один сервиз, еще один гарнитур и вдобавок пару новых костюмов и платьев.
Люди до того захламили свои квартиры всякими ненужными вещами вроде хрусталя, фарфора, мебели (отечественной и импортной), одежды и обуви (обувь здесь в ходу импортная), что им стало тесно. В буквальном и переносном смысле тесно... Пришлось идти на расширение. Кто имел одну комнату, требовал две, кто имел две, стал требовать три, четыре - и так до бесконечности.
Правительство думало, думало, как быть дальше, и наконец решило упразднить денежную систему. В связи с этим в газетах появились статьи, в которых деньги предавались анафеме. Один ученый член-корреспондент, говорят, доказывал, что деньги порождают алчность, взяточничество, лицемерие, карьеризм, двурушничество, очковтирательство, сибаритство, рабское пресмыкательство, обжорство, распутство, словом, чуть ли не все пороки, известные человечеству. Здешнему человечеству, разумеется.
Упразднение, как я уже говорил, прошло в общем безболезненно и не вызвало брожения умов. Конечно, люди лишались некоторых удовольствий получать деньги, толкаясь у кассы, считать и пересчитывать, шурша бумажками, торговать на базарах, стараясь сбыть подороже... Зато приобретали и многие выгоды.