Так я узнал одну деталь, которая, на мой взгляд, представляет некоторый интерес для науки. После упразднения денежной системы здесь ликвидировали также личные особняки, дачи, машины (с двигателями внутреннего сгорания, разумеется), сады, огороды - ликвидировали не в смысле уничтожили, а в смысле обобществили... Интересно, не правда ли?
Когда я узнал об этом, то вспомнил о поездке в Ленинград. Подъезжая к какому-то городу (не помню к какому), я увидел немыслимое скопище дачных домиков,- причем каждый домик был отгорожен от других то просто заборчиком-штакетником, то железной сеткой с колючками. Колючки попадались и вокруг гаражей, этих неприступных бастионов частной или личной собственности. Кстати, отец объяснял мне разницу между этими двумя видами собственности, но так путано и туманно, что я ничего не понял. Не знаю, кто из нас двоих больше виноват в этом.
- Смотрите, смотрите! - взволнованно, но как-то не очень весело выкрикивал Андрей Фридрихович.
И от этого воспоминания на душе у меня сильно защемило. Не знаю, чем это объяснить, но вдруг защемило, горько защемило, даже слезы из глаз брызнули.
Мне стало больно и обидно - не за себя, разумеется,за людей вообще, за моих дорогих землян, которые упорно, вопреки здравому смыслу, продолжают кроить землю и небо на квадратики и треугольнички и обозначать эти квадратики и треугольнички своими жалкими именами. Вот этот квадратик Иванов, этот треугольничек Сидоров, а эта замысловатая геометрическая фигура, что-то среднее между квадратиком и треугольничком,- это сам Петров. Товарищ Петров.
Я плакал. Я вспоминал и плакал, хотя и знал, что слезами - увы! - горю не поможешь.
V
В эту ночь мне приснился странный, вот уж поистине фантастический сон. Будто прибегают ко мне мальцы-огольцы, но не Сашка, не Федька и Гоша, а другие, которых я не знаю, и говорят:
- Дядя Эдуард, бежим, еще один корабль прилетел!
Я вскакиваю с постели и, не одеваясь, в одних трусах, мчусь к речке Бурле.
Мальцы-огольцы куда-то исчезают (наверно, отстают), и ко мне присоединяется здешний Эдька Свистун, мой двойник. Когда он подскочил, я не знаю, да меня это и не очень интересует.
- Где-то здесь... Здесь, здесь! - говорю я, пропуская его вперед.
Эдька Свистун, высокий, широкоплечий, с родинкой на правой руке, чуть ниже локтевого сустава (я и родинку заметил), опережает меня и дальше идет не спеша, широким шагом, раздвигая ветви деревьев. Я шагаю след в след, дыша ему в затылок, и испытываю неловкое чувство близости к этому человеку, то есть к здешнему Эдьке Свистуну. Иногда мне кажется, что он - это я, а я это он, и мне становится страшно.
- Слушай, Эдя, тебе не кажется, что это уж слишком! - говорю я каким-то сиплым голосом, какой у меня бывает, когда я запыхаюсь.
- Что именно?
- То, что нас уже двое. Если из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун, я с ума сойду.
- Вполне возможно.
- Что вполне возможно? - говорю я, ожидая, что Эдька сейчас обернется и посмотрит мне в глаза.
- Вполне возможно, что из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун,- говорит здешний Эдька Свистун с таким видом, будто речь идет о чем-то самом обыкновенном.
- Вот это-то и слишком! - роняю я вполголоса.
И тут Эдька, и правда, оборачивается. Дело происходит ночью. Я помню, как я во сне вскакивал с постели, когда меня разбудили мальцы-огольцы. Но заря будто бы уже занялась, и в лесу светло, точно его обсыпали фосфором. И в этом мертвенно-бледном фосфорическом свете я отчетливо вижу здешнего Эдьку Свистуна, своего двойника. У меня такое чувство, будто это и не Эдька, а я сам, отраженный в зеркале. И волосы, и лоб, и брови, и нос, и губы - все мое.
- Есть люди-двойники, они встречаются сплошь и рядом, почему не быть планетам-двойникам? - говорит Эдька и растягивает губы до ушей.
И я растягиваю - не могу удержаться.
- Сколько во Вселенной высокоцивилизованных планет? Двести тридцать миллиардов? Ну вот, среди них наверняка наберется несколько миллионов двойников. Миллионов, обрати внимание, а не каких-нибудь единиц. А на планетах-двойниках, конечно же, есть и люди-двойники. Закон природы. И если они, эти люди-двойники, до сих пор не встречались, то лишь потому, что не достигли сверхсветовых скоростей.
- Но мы уже достигли,- возражаю я. Мягко и не очень уверенно возражаю.
- Вы и, может быть, еще где-нибудь. Но - зачем гадать? Сейчас придем, и все прояснится. Может статься, этот товарищ прилетел не с третьей планеты, как сказали огольцы, а с той же Земли... А?
- Я буду рад,- говорю я, и мы продолжаем идти дальше. Шаг в шаг.
Я смотрю на небо, налившееся багрянцем, и слышу, как бьется у меня в груди сердце. Значит, я волнуюсь,- думаю я. "Эдя, будь человеком, возьми себя в руки!" -приказываю себе. Немного спустя повторяю: "Эдя, возьми себя в руки, возьми себя в руки!" -и скоро успокаиваюсь.
- Да, надо взять себя в руки,- одобряет мои действия здешний Эдька Свистун.
- Ты что, тоже волнуешься?
- Не задавай глупых вопросов, Эдя! - Он впервые назвал меня по имени"Я волнуюсь, ты волнуешься... все мы волнуемся перед лицом неизвестности.
- Слушай, не только мы сами, но, может быть, и мысли у нас одинаковые?
- И мысли и желания,- отвечает здешний Эдька.- А вот поступки разные. Здесь, на этой планете, долгое время недооценивали космос. Поэтому и отстали. Пусть немного, но все-таки... Отсюда и разность поступков. Того, что делаешь ты, не могу делать я, техника не позволяет, чуешь? Но когда-нибудь мы нагоним, и все войдет в свою колею.
- В какую колею?
- Я хочу сказать, когда-нибудь наступит время, когда и поступки наши будут одинаковыми. Я лично против. Но мое мнение ничего не значит.
- Я тоже против. А коли мы оба против, ничего не будет. Стой, смотри...- Мы оказались лицом к лицу.- Видишь, у тебя руки опущены, а у меня подняты вверх. И так будет всегда.
- Руки - чепуха. Главное - голова,- сказал Эдька, направляясь дальше.
Я хотел спросить, при чем тут голова, как вдруг впереди, в просветах меж деревьями, блеснуло что-то огромное, похожее на серебристую сигару. Это был космический корабль. Я сразу догадался, что это космический корабль. Он стоял на некотором возвышении, прямой и строгий, и смотрел выпуклыми глазами-иллюминаторами. Возле корабля возился и сам космонавт. Приглядевшись, мы догадались, что он снимает свой космический костюм, в котором, наверно, трудно было передвигаться по этой планете.
Мы оба - я и здешний Эдька Свистун - переглянулись. Я хорошо помню взгляд здешнего Эдьки, в котором был и вопрос: "Ну, каково?" - и просьба не уходить, не оставлять его одного. Мне тоже почему-то стало жутко - не страшно, а именно жутко (я и это чувство помню), и я тоже взглядом попросил Эдьку не уходить и не оставлять.
Между тем ночь сдала свои позиции. Мертвеннофосфорический свет сменился молочно-синим, мягким и теплым, и от этого в бору стало теплее и уютнее. Когда произошла эта перемена, я не заметил. Но что она произошла, я почувствовал - кожей почувствовал,а потом и увидел - глазами,- и подумал, что, должно быть, начало светать. Я повеселел немного. Не знаю, как здешний Эдька Свистун, а я повеселел и подумал, что всему приходит конец. Мысль была слишком общей, она относилась и к этой ночи, и к этой встрече, словом, к чему угодно, однако и мысль мне понравилась, даже не сама мысль, а то, что она родилась в моих мозговых извилинах. Коли уж я мыслю, значит существую,подумал я.
Стоя за сосной, мы опять устремили взгляд на пришельца из космоса, пока еще не зная, кто он, и не догадываясь, что он будет делать. В ожидании прошло минут пять-шесть... Но вот, наконец, он, этот пришелец, снял скафандр и остался в одном костюме, и мы ахнули. Про себя, разумеется, ахнули... Этот космонавт, пришелец с какой-то третьей, неведомой нам планеты, тоже был Эдькой Свистуном, самым натуральным Эдькой Свистуном, каким его родила мать.