Моряки еще постояли перед обелиском и потом тяжелой походкой вышли из форта.
С прибытием корабля жизнь на острове переменилась; для многих весть о передаче его Испании оказалась совершенно неожиданной. И теперь поселенцы уныло бродили по окрестным холмам, осматривая посевы, заходя в хлевы к животным. На что решиться: оставаться ли здесь и далее или уехать на испанских кораблях в Монтевидео, чтобы оттуда вернуться во Францию?
Бугенвиль и Дюкло-Гийо, беседуя, неторопливо шли по направлению к высоким дозорным башням, построенным одновременно с фортом и обелиском.
Было начало апреля, но здесь, в южных широтах, наступала зима. Травы и мох, покрывавшие окрестные холмы, приобрели какой-то красноватый оттенок, заросли тростника пожелтели, зеленый цвет сохранили лишь верхушки растений. Бугенвиль подумал, что такая окраска еще больше придает сходство тростнику с лесом, и сказал об этом Дюкло-Гийо.
— Верно, мосье, — отозвался тот. — Мне не раз случалось проплывать мимо островов, и всегда я обращал на это внимание. Правда, направляясь в Тихий океан, мы большей частью обходили острова с запада. Вы, мосье, знаете, что зимой здесь часты туманы и легко наткнуться на мели.
И Дюкло-Гийо стал рассказывать — что он очень любил— о своей морской службе, о том, как он служил на «Принце Конде» и «Любезной Марии».
Бугенвиль знал за ним эту слабость и, в который раз выслушав, как «Принц» сел на камни близ мыса Горн и как команда сумела спасти корабль, с улыбкой заключил:
— Рассказ о ваших странствиях можно было бы продолжать бесконечно. Мне известно, что вам, капитан, доводилось бывать в походах по семнадцати-двадцати месяцев. И все-таки то, что нам предстоит, не идет с этим ни в какое сравнение. Ведь наш «Будёз» — первый французский корабль, который должен обогнуть весь земной шар. — Бугенвиль нагнулся, чтобы сорвать какое-то растение, напоминающее своим видом гладиолус, и, полюбовавшись им, добавил — Под вашим командованием, капитан, этот корабль выдержит все испытания.
Дюкло улыбнулся, польщенный. Он не переставал удивляться характеру этого человека. Ведь он, Дюкло, как и его товарищ Шенар де ля Жиродэ, почти всю жизнь на море. Они потомственные, просоленные моряки. А ими командует человек, который в двадцать пять лет впервые пересек Ла-Манш. И все-таки нет к нему ни зависти, ни вражды… Сухопутный моряк. Нет, ученый и моряк. Дюкло знал, что многие офицеры ненавидят Бугенвиля за быструю карьеру. Но уж, очевидно, так устроен этот человек: за что бы он ни взялся, всюду ему сопутствует успех.
Бугенвиль же думал о том, сколько пищи для размышлений дает всякая вновь открытая страна. Он всегда интересовался естественной историей, но, конечно, не считал себя в этой области специалистом. И все же, даже здесь, на Малуинах, где природа не так щедра, он находил много любопытнейших растений, свойства которых вряд ли были известны и Коммерсону.
Вот, например, какая-то шишка зеленого цвета, похожая на нарост. Бугенвиль вырвал ее из земли. Растение выделило вязкий молочного цвета сок, который колонисты называли растительным клеем. Что это за сок? Это один из интересных вопросов, которыми стоит заняться. Бугенвиль опять подумал о Коммерсоне. Неужели болезнь или другие обстоятельства помешают ему принять участие в экспедиции? Другие обстоятельства. Черт бы их побрал! Где сейчас «Этуаль»? Неужели еще не покинула берегов Франции?
Вдруг откуда-то со стороны моря послышались крики и стрельба. Придерживая шпагу, Бугенвиль стал быстро взбираться на холм, скрывавший бухту.
Дюкло поспешил за ним. Подъем становился все круче. Наконец, ухватившись за куст вереска, Бугенвиль вскарабкался на самую вершину. Пришлось лечь грудью на камни, чтобы посмотреть, что делается внизу, в бухте.
Небольшой кит во время отлива застрял в прибрежной гряде камней и теперь с силой бил хвостом, пытаясь освободиться из своего плена. Матросы с фрегата и колонисты, стоя по колено в воде, целились в кита из ружей. Но ружейные выстрелы нимало ему не вредили. Вскоре от берега отчалила шлюпка. На носу стоял человек в одной рубашке, без камзола и жилета. В руках он держал топор. Когда шлюпка приблизилась к животному, этот человек выскочил из нее и, перепрыгивая с камня на камень, подбежал к киту и всадил в его спину топор. Нанеся несколько сильных ударов, человек в белой рубашке обернулся и крикнул что-то матросам в шлюпке.
— Да это принц! — воскликнул Дюкло-Гийо.
Теперь и Бугенвиль узнал Шарля Нассау.
Сделав отчаянное усилие, кит перевернулся на бок и, ударив хвостом, оказался на глубоком месте. Через минуту он исчез из виду.
Принц еще долго стоял с топором в руках, глядя в море. На его белой кружевной рубашке можно было различить темные пятна.
Бугенвиль поднялся на ноги, стряхнул с камзола песок, поправил шпагу. Он, нахмурившись, смотрел на носки своих сапог.
Птицы с криком носились вокруг, готовые, казалось, сесть на плечо.
На вершине холма показалась странная фигура: смешно переваливаясь и размахивая короткими крыльями, к ним приближался крупный пингвин. Клюв у него был длинный и тонкий, перья на спине темные, а на животе ослепительно белые. Желтый воротник имел белые и синие оттенки. По временам птица издавала громкий крик, сильно вытягивая шею.
— О, вот и Жан, — улыбнулся Бугенвиль: это был один из прирученных колонистами пингвинов. — Как вы думаете, Дюкло, чем покормить этого разбойника?
С тех пор как Шенар де ля Жиродэ отдал приказ поднять якоря и выйти в открытое море, транспорт «Этуаль» преследовали неудачи.
Мало того, что непредвиденные обстоятельства надолго задержали транспорт на рейде в Рошфоре, мало того, что пришлось сняться с якоря только в середине февраля, — корабль оказался так же неподготовленным к плаванию, как и фрегат «Будёз». Сразу же после отплытия из Рошфора в корпусе корабля обнаружили сильную тень. Рангоут был в очень плохом состоянии. Хорошо еще, что во время перехода к берегам Америки не было сильных бурь и корабль не подвергался серьезным испытаниям.
Жиродэ даже сначала подумал, не вернуться ли во французский порт для основательного ремонта корабля, но это сильно нарушило бы планы Бугенвиля. Поэтому капитан принял решение идти к Малуинам, чтобы присоединиться к фрегату.
Ученые, вступившие на борт транспорта в Рошфоре, — астроном Веррон, натуралист Коммерсон, инженер Роменвиль, хирург Вивэ — часто собирались вместе в кают-компании. Веррон, рекомендованный известным ученым, членом Академии Лаландом, быстро сошелся с Коммерсоном. Молодому астроному предстояло выполнить большую программу наблюдений. Он с воодушевлением говорил о ней с натуралистом.
Вивэ тоже не чуждался общества Коммерсона. Казалось, словесная стычка в Рошфоре забыта ими. Но однажды, когда Вивэ заметил в руках Коммерсона томик Руссо, изданный в Женеве, он резко изменил свое отношение к ученому и демонстративно выходил из кают-компании, когда там появлялся Коммерсон.
Новый слуга Коммерсона — Жан Барре — оказался не только усердным, но и расторопным, даже любознательным. Он интересовался всем, что делал ученый, и Коммерсон как-то незаметно для себя стал рассказывать ему о ботанике.
В Рошфоре, занятый подготовкой к отъезду, Коммерсон не обращал особого внимания на внешность своего нового слуги. Но теперь он стал подмечать в его поведении и облике некоторые странности. Прежде всего — нежное лицо без всяких признаков растительности, маленькие руки, с необычной ловкостью перебирающие гербарии, чуть приподнятая грудь. Вскоре предположения превратились у Коммерсона в уверенность, и он прямо спросил у своего нового слуги, мужчина ли он.
Барре растерялся. И когда он поднял на Коммерсона полные слез глаза, тот окончательно убедился, что перед ним переодетая девушка.
— Что мне было делать, — рассказывала она, когда Коммерсон ее успокоил. — Я сирота. У меня не было никаких надежд ни выйти замуж, ни устроиться на какую-нибудь сносную работу. Единственная дорога — в монастырь. Тут, к счастью, я увидела вас, мосье, узнала, что вам нужен слуга. Приняла безрассудное решение. А теперь все открылось… Не прогоняйте меня и никому не рассказывайте об этом. Иначе мне ничего не останется, как броситься в море.