Так были согласованы интересы церкви и короля.
«Правители охотно сочетают религию и выгоду, если одно не мешает другому, — записал в своем дневнике Бугенвиль. — Эти же мотивы побудили испанских монархов начать обращение индейцев в истинную веру; приобщая их к католической церкви, они несли дикарям «цивилизацию» и в то же время становились хозяевами этой обширной и богатой страны. Это означало для метрополии новый источник доходов и новых рабов истинного бога».
Однажды всадников обогнала группа испанских драгун во главе с лейтенантом. Запыленные солдаты были угрюмы и молчаливы. Они на рысях въехали в индейское селение и спешились у богатого дома священника, невдалеке от церкви, выстроенной из белого камня.
В поселке стояла какая-то гнетущая тишина. Несколько стариков и старух сидели у своих хижин; единственной одеждой им служили длинные белые рубахи.
Индейцы сказали, что священник отслужил мессу, как обычно, в половине седьмого утра. Затем состоялась церемония целования его руки. Раздав мате — по унции на семью, священник уехал. В сопровождении большой свиты телохранителей он объезжал свои владения.
Когда священник и викарий возвратились, лейтенант арестовал их и усадил на повозку, принадлежавшую миссии. Никаких вещей иезуитам взять не разрешили.
Пока происходили все эти события, индейцы все так же безучастно сидели у своих хижин. Казалось, все происходившее нисколько их не волнует.
Бугенвиль с помощью переводчика пытался поговорить с ними. Индейцы отвечали односложно. Они сказали, что получают только скудное пропитание: мате, говядину, маис. За малейшую провинность их наказывали кнутом и заключали в молитвенный дом для покаяния в грехах.
Как далеко было это от всего того, что рассказывали книжки иезуитов!
«Не удивительно, — записал Бугенвиль в дневнике, — что индейцы при малейшей возможности пытаются бежать из этих миссий — подлинных мест заключения. Я слышал, что индейцы без всякого сожаления расстаются с жизнью. Стоит им заболеть, они редко выздоравливают. Если их спрашивают, печалит ли их смерть, они отвечают, что нет. Такова для них ужасная действительность».
Безрадостная жизнь индейцев в миссиях произвела тягостное впечатление даже на невозмутимого принца Нассау. Он молча ехал впереди, опустив голову.
Лошади Дюкло-Гийо и Бугенвиля шли рядом. Моряки тихо разговаривали. Вдалеке виднелся черный столб дыма, поднимавшийся прямо в небо. Воздух был недвижим.
— Это мне напоминает сигнальные костры североамериканских индейцев, — сказал Дюкло-Гийо. — Помните Канаду, мосье? Там тоже было много жадных миссионеров и искателей чужих сокровищ. И сейчас, наверное, их не поубавилось.
— Я никогда не забуду индейцев — это славный народ, — отозвался Бугенвиль. — В лесах и болотах Канады я кое-что постиг из того, что составляет основу человеческого существования. Я научился выдержке и терпению, а главное — убедился, что все люди на земле рождаются свободными, под каким бы небом они ни жили. Миссионеры под предлогом просвещения туземцев устанавливают над ними деспотическую власть. Но что это за просвещение? Мне случалось дивиться как уму и такту нецивилизованных индейцев, так и невежеству и тупости французских и английских служителей церкви.
Путники оказались свидетелями и других арестов иезуитов в их миссиях. И тут Бугенвиль смог убедиться, что индейцы не так уж безучастны и забиты, как это показалось ему вначале. В одном из селений, после ареста викария и его помощника, индейцы подожгли дом миссии, разрушили ненавистную им церковь и разгромили склады с запасами продовольствия.
Бугенвиль пытался выяснить у испанских солдат, в каких преступлениях повинны миссионеры, но ответ получил только в Монтевидео. Он узнал, что накануне прибытия в Буэнос-Айрес французских кораблей дон Букарелли получил приказ арестовать и выслать всех иезуитов. Индейцы все чаще стали восставать в иезуитских миссиях, и королевские чиновники поняли, что вчерашние рабы могут обратить свое оружие не только против святых отцов.
Букарелли разослал губернаторам провинций письмо следующего содержания:
«Вы достаточно опытные политики, чтобы понять, что теперь, когда иезуиты зашли слишком далеко и когда восстания стали учащаться, навязанный ими образ правления угрожает потерей всех колоний, принадлежащих Его Величеству королю Испанскому. Смеем ожидать, что вы и сами осудите их поведение, ибо оно противоречит чувству долга по отношению к короне, которое должно быть свойственно всем поданным Его Величества».
Букарелли действовал быстро и энергично. В провинции Перу, Чили, Кордова, Санта-Фэ, Мендоса, Корриентес, Сальта и другие курьеры доставили пакеты с инструкцией вскрыть их только после получения специального распоряжения. Иезуиты были захвачены враспхох.
В середине сентября 1767 года Букарелли вызвал в Буэнос-Айрес всех касиков — старшин индейских племен, находившихся ранее под властью ордена. Индейцы приехали верхом и не слезали с коней, пока губернатор с балкона произносил речь. Он сказал, что хочет встретить индейцев как дорогих гостей. Отныне с их рабским положением будет покончено. Имущество, которое отняли иезуиты, раздадут индейским семьям. Переводчик несколько раз спрашивал Букарелли, как перевести высокопарные обороты его речи. Индейцы молча сидели в седлах. Когда губернатор кончил свою речь, они подняли правую руку к небу и хором прокричали что-то вроде благодарности. Но присутствовавший на приеме касиков Бугенвиль отметил для себя, что они, по-видимому, не очень-то доверяют словам губернатора. Букарелли же был крайне недоволен тем, что самый влиятельный среди индейских вождей касик Николас решительно отказался приехать в Буэнос-Айрес.
Лавесс праздно сидел в саду генерал-губернаторского дворца в Буэнос-Айресе.
Был конец сентября, и здесь стояла ранняя весна. Лавесс очень любил солнце, но оно жгло все сильнее, и он поставил маленькую скамеечку в тень раскидистого дерева. Пожалуй, он был единственным иезуитом в Испанской Америке, который не испытывал сейчас беспокойства. Его белые руки лежали на коленях совершенно неподвижно, хотя обычно они беспрерывно перебирали четки или края сутаны. Он с удовольствием предавался отдыху от того душевного напряжения, в котором пребывал все эти дни. Лавесс взял за правило ежедневно наносить визит чопорному и чванному испанцу дону Букарелли.
Удивительные вещи происходят в старой испанской колонии. Ведь именно здесь, в Испанской Америке, где иезуиты были так сильны, Лавесс и надеялся получить главный козырь в борьбе против предприятия, задуманного ненавистным иезуитам Шаузелем и осуществляемого Бугенвилем. Но даже для него, всеведущего Лавесса, эти события были полной неожиданностью.
В последний момент, узнав о намерениях Букарелли, Лавесс послал в Кордову — главную ставку иезуитов — своих пятерых агентов под видом коммерсантов. Но они были арестованы, и их так же, как и остальных иезуитов, посадили на корабли, чтобы отправить в Европу.
Однако Лавесс не подавал и виду, что его планы расстроены, и ежедневно являлся к дону Букарелли засвидетельствовать свое почтение.
— Ну, хорошо, вы ликвидировали иезуитские миссии, — спрашивал он бесстрастным тоном, — а чем вы замените их?
Сейчас Лавесс, вспоминая эти беседы, гневно раздувал ноздри. Бездарный правитель! Как глупы все те, кто не хотят иметь дела с иезуитами. Но теперь, когда отец Лавесс понял, что в игру вступили слишком могущественные силы, он внезапно обрел тот покой, которого ему так не хватало со дня отплытия из Нанта. Терпение — большой козырь иезуитов. Живучесть ордена может быть была обязана именно этому качеству, которого у Лавесса было предостаточно.
На дальней дорожке показались Филибер Коммерсон и Жанна Барре, тащившие, как обычно, тяжелую поклажу. Ослика, который сопровождал их в Рио-де-Жанейро, ввиду спешности отплытия пришлось оставить там.
Коммерсон намеревался отдохнуть в тени высоких деревьев, но, увидев Лавесса, вздохнул. Что ж, иногда приходится разговаривать и с теми, к кому не расположена душа. Иначе можно прослыть угрюмым, озлобленным человеком. Коммерсон раскланялся с Лавессом и устроился рядом с ним на зеленой травке.