За спиной Сен-Жермена фыркнули:
— Писатель! Он еще напишет в один прекрасный день драму под названием «Любовь и добродетель»!
Сен-Жермен не обратил на это никакого внимания. Он еще раз с достоинством повторил:
— Я имел честь сопровождать мосье Бугенвиля в его примечательном плавании, о котором столько теперь говорят в Париже.
Лицо Дидро оживилось:
— Вот как, в таком случае не могу ли я попросить вас уделить мне полчаса для разговора?
— С удовольствием, мосье, — сказал Сен-Жермен, который давно уже узнал в своем противнике за шахматной доской знаменитого человека.
Они вышли в сады Пале-Рояля. Сен-Жермен опирался на палку с причудливым набалдашником.
— Должен сказать вам, мосье, что в этом сочинении, — Сен-Жермен похлопал ладонью по твердому переплету, — описано далеко не все. Если считать, что умолчать о чем-нибудь — это не значит исказить истину, то мосье Бугенвиль довольно правдив. Но так ли гладко все шло, как он изображает? Об этом спросите у меня. Известно ли вам, что его грубость и сумасбродство чуть не привели к гибели всю экспедицию?
С того времени, как Сен-Жермен ступил на французскую землю, он неустанно повторял это. Но, странное дело, — чем больше бывший чиновник рассказывал о событиях в Парагвае, на Таити, на острове Бука, тем менее доверчиво относились к нему слушатели.
— Я знаком с Бугенвилем, — сказал Дидро. — Он обладает всеми необходимыми качествами для руководителя такой экспедиции: мужеством, правдивостью, философским складом ума, осторожностью, терпением, желанием наблюдать и учиться, знанием математики, механики, геометрии, астрономии и достаточными сведениями в естественной истории.
Сен-Жермен нетерпеливо слушал, покачивая в такт шагам головой.
— Вы, мосье, верно охарактеризовали нашего капитана, но боюсь, что человек не может обладать всеми этими добродетелями сразу. Бугенвиль груб, он воспользовался протекцией герцога Шуазеля, чтобы возглавить экспедицию, хотя не имел на это права, так как не заслужил его, как многие другие…
Но Дидро уже потерял интерес к разговору. Он опять углубился в свои мысли.
Сен-Жермен возвысил голос:
— Вы забыли, мосье, об Аотуру, несчастном таитянине, насильно взятом Бугенвилем с острова Новая Кифера, иначе называемом Таити.
Дидро круто повернулся на каблуках:
— Аотуру? Я знаю, что Бугенвиль дал слово доставить его на родину.
Сен-Жермен прищурил глаза.
— О нет, он так никогда более и не увидел своей родины. Аотуру заразился оспой и умер на острове Мадагаскар.
— Неужели? — вскричал Дидро. — Я несколько раз видел этого таитянина, разговаривал с ним. Могу засвидетельствовать перед кем угодно, что он вел себя более достойно и благородно, чем многие высокопоставленные вельможи, которые относились к нему как к любопытному зверьку, не более. Аотуру не переставал тосковать по своей стране. Наши обычаи и законы для него остались совершенно непонятными. И нельзя удивляться этому. Ведь действительно они могут вызвать лишь негодование и презрение человека, у которого чувство свободы самое глубокое из чувств!
— Нужели вы поверили всем басням о Таити? — Нет, выслушайте лучше меня, ведь я там был и все видел собственными глазами. Уверяю вас, Бугенвиль не все описал так…
Но Дидро уже не слушал Сен-Жермена и вскоре совсем забыл о существовании этого человека.
Дидро думал о судьбе острова, затерянного посреди океана. Что изменилось на нем с тех пор, как таитяне увидели корабли европейцев? Вероятно, они не ожидали, что это принесет такие ужасные последствия. Бугенвиль в своем «Путешествии» пишет о том, что некоторые островитяне погибли от пуль и штыков. Не успели французы ступить на эту землю, как она задымилась кровью. К чему же ведет открытие новых стран европейцами? Не лучше ли всем туземцам избегать с ними встречи, чтобы пришельцы видели только волны, лижущие пустынный берег?
Дидро задумчиво шагал по аллее тенистых каштанов. Кто-то тронул его за плечо. Дидро увидел Гримма.
— Я размышляю сейчас о Таити, острове, который посетила экспедиция Бугенвиля. Только что я разговаривал с человеком, который участвовал в этом плавании. Вряд ли островитяне могли почерпнуть для себя что-либо полезное от общения с подобными людьми. Думаю, что единственное их призвание и цель — приобщать язычников к католицизму. Это так же противно природе, как и красный двуглавый петух на гербе Версаля!
Гримм улыбнулся и взял Дидро под руку:
— Пойдемте ужинать и по пути поговорим об этом. Мне кажется, вы уже довольно подробно высказали свое отношение к кругосветному путешествию капитана Бугенвиля, опубликовав в моих «Корреспонденциях» рецензию на его труд.
Но Гримм хорошо знал, что Дидро не раз может возвращаться к интересующей его проблеме. И сейчас, видимо, мысли, намеченные в рецензии, требовали глубокой разработки.
Когда его собеседник снова заговорил, Гримм понял, что оказался прав.
— Вы знаете, что Бугенвиль по приказанию короля оставил на Таити доску с надписью, что этот остров принадлежит теперь французской короне? — спросил Дидро. — Что вы скажете об этом? Вообразите, что какой-нибудь таитянин высадился бы на берег Франции и начертал на камне или на коре большого дерева: «Эта страна принадлежит жителям Таити». Вы скажете, что это невозможно. И вы будете правы. Вот вам яркий пример превосходства морального кодекса этих дикарей над нашей цивилизацией.
— Но можно ли все-таки идеализировать этих туземцев? Ведь нельзя же в самом деле согласиться с нашим Жан Жаком Руссо, который склонен считать людей тем более несчастными и дурными, чем они более подвержены влиянию наук и искусства. Что же нам делать? Вернуться назад к природе? Или же подчиниться существующим законам?
— Нужно выступать против нелепых законов до тех пор, пока их не преобразуют, — твердо ответил Дидро.
Собеседники шли по набережной Сены. Пламя факелов, зажженных на многочисленных лодках и баркасах, отражалось в воде. Редкие фонари выхватывали из темноты причудливые фигуры. Дидро снял шляпу и взял Гримма за локоть.
— К этому можно добавить лишь следующее, — продолжал он. — Естественная мораль основывается на природе человека, но извращается религией и слугами церкви, поддерживаемыми правительством. А отсюда и практический вывод: для счастья человека необходимо освободиться от пут религии. Вот почему нельзя выступать против науки и культуры. Я думаю, что мосье Бугенвиль, хоть и несколько приукрасил жизнь таитян, прекрасно понимает это.
— Ах, если бы все люди могли так же улавливать свойства вещей, мосье Дидро, — вздохнул Гримм. — Весьма немногие рассматривают предмет с разных сторон. А ведь только так и можно правильно судить о чем-либо, у вас редкая способность исключительно ясно, четко и точно выражать свои мысли. Я успел заметить, что этим даром обладают немногие люди.
— Думаю, к этим немногим можно отнести Бугенвиля и, несомненно, выдающегося ученого Коммерсона. Я получил от него несколько писем с островов Индийского океана. И, читая их, я невольно вытирал слезы. Разве так должно обращаться с людьми! — Дидро в волнении схватил своего друга за руку. — Вы не можете себе представить, что такое эти королевские интенданты и генералы, которых посылают к беднягам островитянам, что такое колониальный суд, что такое коммерсант! У коммерсанта каменное сердце. Жизнь человеческая для него ничто, он готов уморить тысячи людей, лишь бы вздуть цены на продукты питания. Генералы и королевские интенданты — это шайка разбойников, которые опустошают целые области, а сами набивают себе карманы. И как себя должен чувствовать ученый, на которого смотрят как на чудака, чуть ли не сумасшедшего?
Бедный Коммерсон! Дидро вспомнил, как еще сегодня утром возмущался вопиющей несправедливостью: Дюмесле — новый губернатор Иль-де-Франса — оказался злобным, равнодушным к науке человеком. Он открыл для Коммерсона свой дом, но урезал субсидию ученого более чем вдвое. Разве это не оскорбление? Надо завтра же что-то предпринять, чтобы парализовать действия мерзавца губернатора.