— Дьявол его задери! Мешкать-то некогда, взял да и бабахнул в грудь. Завалило дымом. Смотрю, показалась колода, а зверя нет. Знаю его, чертяку, на обман шибко мастер, прикинется дохлым, а чуть сунься к нему, залапает, загрызет.
Нож в зубы и ползу к колоде. Прислушался. Приподнялся над колодой, заглянул: лежит. Пырнул ножом. Не тут-то было, всю силенку проклятая хворь отняла. Кое-как перегрыз горло и напился горячей крови.
Потом навалилась на меня дремота, давит, окаянная, удержу нет, чую, как проваливаюсь в мягкую утробу медведя, кто-то вертит меня и окутывает темным медвежьим пухом…
Долго я спал. Шибко долго. Проснулся на другой день. Лежу рядом с медведем. Небо надо мной смеется. Деревья тихо шепчут, уговаривают Оську, штоб он не умирал. Птицы весело поют — хвалу возносят солнцу, дающему тепло, изобилие и любовь.
На соседнем дереве бельчиха-мать распекает свою детвору, велит им сидеть в гнезде-гайне. Догадываюсь, соболь привалил к мясу. Говорю шумливой матери: «Не бойсь, сестра, соболько изюбрятины нажрался, не тронет твоих бельчат».
Тут и самого потянуло на еду. С трудом распорол зверю брюхо и добрался до нутра. Рву по-волчьи зубами, глотаю, давлюсь. Такого жору у меня, кажись, никогда не было, нет, не припомню.
Обжору всегда гнет на сон. Я снова спать. Так со мной было дня три. Утром на четвертый день встал на ноги. Кружится голова, тошнит, как с перепою. Подумалось: «Надо водицы испить и умыться, все будет легче». Дошел до Духмяной, наклонился над речкой, а из воды смотрит какой-то страшный зверь — лохматый, черный. «Злой дух пужат… эка, нашел время», — думаю я. Попятился, он — тоже. Тут я раскумекал. Стыдно стало, спужался самого себя. Осмотрелся кругом, вижу, ко мне наклонилась горбатая береза, бодрит меня и тихо смеется. Стало легче. Чую, кто-то подошел сзади и следит за мной. Я оглянулся. Из-за куста черемухи на меня смотрит мой изюбренок. Знамо дело, старые приятели, улыбнулись друг другу. Говорю:
— Ожил Оська-то, теперь держись возле меня, в обиде не будешь.
Привел я зверушку на перевал к скалам-бойчам, штоб знала глупышка место, где можно схорониться от хищников. Тут и собачки разыскали меня. Бросились чертяки на изюбрушку, но я взревел на них, унял. А изюбренок скок, скок с камня на камень, заскочил на бойчу-отстой и дразнит оттуда собачек.
— Теперь здесь и спасай свой живот, места тут кормистые, а придет время большого мороза, подкормлю тебя сенцом, — баю зверушке, а она смотрит на меня большими своими глазами, ушами хлоп-хлоп, дескать, все понятно, благодарствую, человек. Вот так и завелась у нас с Чолбон дружба. Иду на охоту — она встретит и проводит, с охоты плетусь — тоже.
В Медвежьем Ключе рассолил солонец, без соли-то зверю тоже худо. Там же есть полянка с мою шинель, в сенокосное время копешечку сенца ей сгоношу. И до чего же понятлива зверушка, до прихода времени большого мороза не подходит к сену, значит, бережет. Вот хитруха!
Самагир многозначительно посмотрел на Андрейку, набил трубку новой порцией самосада, запалил и опустил седую голову.
Не утерпел Андрейка, спросил у старого:
— А собаки-то как? Наверно, гоняли Чолбон?
— Э, паря, собачки-то с понятием народец! Ни-ни, даже наоборот, оберегали ее.
— От кого же, Осип-бабай, охраняли-то ее?
— Знамо, от волкоты да рысей.
— Но-о?! — неожиданно вырвалось у Андрейки, и он с недоверием посмотрел на Самагира. «Наверно, шутит старый бабай», — подумал он.
— Вот тебе и но-о… Как-то ночью собаки мои подняли шумиху на дворе, пришлось подниматься с постели. Оделся, обулся, выхожу на крыльцо. Псы мои гавкают в сторону перевала. Взглянули на меня и махнули в горы.
Утром старуха кликнула собачек к корму, а двор-то пустой. Пришлось брать берданку да шагать по их следам. Следы-то привели на перевал к Белым скалам. Смотрю вверх, на своей бойче стоит моя Чолбон, а по соседству с ней на выступе скалы притаилась матерая рысь, такую я отродясь не видывал. Собачкам, видать, надоело гавкать, лежат под бойчой и следят за хищником. О, паря, тут мешкать не будешь, пальнул, и рысь долой с бойчи. А моя Чолбон прыг, прыг ко мне, радехонька кружится вокруг меня, и собачки тоже ластятся, дескать, хвали нас, твою Чолбонку выручили. Так-то мне стало хорошо, будто грузную понягу с мозольных плеч сбросил.
Самагир закрыл глаза и задумался.