Сестра хоть и покричит и позлится, но на улицу не выгонит.
Последнее время Коста совсем не мог работать, забросил живопись, ссохшиеся кисти уныло стояли в банках, краски густели, крошились, а на столе лежали белые, нетронутые листы бумаги.
Казалось, все замыслы покинули его, заработков не стало…
Дул холодный декабрьский ветер, вздымая колючую пыль и сухие желтые листья. Ярко светило пе-греющее солнце. Небо было огромным и по-зимнему серым.
Коста вдруг заметил, что следом за ним идет, не отставая, высокий мужчина в поношенном железнодорожном кителе и такой же фуражке. Он насторожился. «Что ему от меня надо? Неужто и здесь следят?»
Но мужчина, чуть обогнав Коста, быстро повернулся к нему и спросил:
— Вы ищете кого-то? Уж не Коста ли будете?
— Да, да… — рассеянно ответил он, словно сам не был в этом уверен. — Я ищу попутчика. А вы откуда меня знаете?
Он снял шапку, вытер платком вспотевшую голову.
— Я Уасил, Дзасохова Михела сын, сосед ваш по Лаба, — торопливо заговорил мужчина. — Арба у меня, да не смею предложить, — растрясет по камням да рытвинам. Вам бы фаэтон…
— Ничего! — обрадовался Коста. — И на арбе доберемся!
Уасил был взволнован и смущен: самого Коста везет! Правда, вчера приехал из Владикавказа лавочник Гамат и такой хабар[21] вел, будто Коста в сумасшедший дом посадили. И Ольга Левановна плакала, причитала — брат ее от несчастной любви рехнулся. Но, видно, выдумки все это, злые выдумки. Разве отпустили бы больного человека в столь далекое путешествие? «А может, сбежал? — тревожно подумал Уасил. — Ничего, в пути разберусь»…
— Где ваши вещи, Коста? — вежливо спросил Уасил.
— Нет у меня вещей, — смутился Коста. — Поехали…
«Ну вот, — мелькнуло в голове Уасила. — Началось…»
Маленький крепкий конь легко вынес громоздкую арбу в степь, по которой лежал их путь. Высокий бурьян, пыльный и колючий, покачивался на ветру. Курганы возникали по обе стороны — летопись степей. Далеко на горизонте нежно-розовым пламенем светились горы…
Они ехали молча. Коста задремал, а Уасил погрузился в свои воспоминания.
Несколько лет проработал он в Тифлисе на железной дороге. Жил вместе с другими железнодорожниками в захолустном квартале Собачевка. Часто по вечерам приходил к ним учитель из ближайшей воскресной школы. Странно звали учителя — Арцу Тох. В переводе на русский язык это означало «Наступай, борьба». Уасил долго дивился этому имени, но товарищи сказали, что это учитель сам себя так прозвал. Арцу Тох обучал Уасила грамоте. По десять раз заставлял одну строчку переписывать, а когда наконец убедился, что Уасил пишет хорошо, попросил однажды:
— Уасил, друг, перепиши стихи Коста. В Баку послать надо, осетины, что на промыслах работают, просят.
Через несколько дней он снова сказал:
— Перепиши, Уасил, в Ростов послать надо.
И Уасил переписывал — и «Додой», и «Походную песню», и «А-лол-лай», и «Прислужника», и «Солдата», и другие стихи Коста.
А когда рабочие Тифлиса устроили большую демонстрацию, Уасил тоже шел с земляками и вместе с ними громко пел «Додой». Как запевалу, его схватили казаки, арестовали, бросили в тюрьму, а потом выпустили с волчьим билетом. Хорошо еще, что не узнали, как переписывал он песни Коста — могли бы и вовсе не выпустить.
…Колесо наскочило на камень, арбу тряхнуло, Коста застонал и открыл глаза.
— Больно? — виновато спросил Уасил.
— Мне, брат, к боли не привыкать. — Коста внимательно поглядел на своего возницу. — А почему я тебя не помню? Отца твоего хорошо помню, и брата двоюродного Гиго тоже давно знаю. Он молодец, талантливый педагог и публицист. А тебя никак не вспомню — нет!
— Скитался я. Последние годы в Тифлисе, на железной дороге служил. Заработал волчий билет и домой вернулся. Как беда стрясется, все домой возвращаемся, — грустно покачав головой, заключил Уасил.
— За что же волчий билет?
— За демонстрацию и забастовку — известно за что! Я там, в Тифлисе, на Собачевке, с другими осетинами жил, — помните, вы к нам приезжали? Мы еще тогда песни ваши пели:
С нами высокое
Знамя народа.
К свету, с победною
Песней похода!
К правде сверкающей