Опять один, опять суров,
Лежит — и ничего не пишет.
Он отыскал глазами Борисова и увидел, как тот кивнул ему, словно одобряя. И сразу появилась уверенность, голос окреп, зазвучал во всю силу:
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны…
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь…
Иди и гибни безупречно,
Умрешь недаром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
«Сумасшедший! — шептал про себя Андукапар, закрыв от волнения глаза. — Накличет на себя беду! Что с ним делать? Уастырджи[5], помоги!»
Коста читал с такой страстью, что, казалось, это были его собственные строки, родившиеся только что — вот на этой трибуне.
«Похоже, что на него можно положиться, — думал Борисов, слушая Коста. — Только слишком он неосторожен, неопытен еще…»
А княжна не сводила с Коста огромных блестящих глаз, в которых отчетливо читалось и восхищение его смелостью, и возмущение — дерзостью.
— Н-да-а, — тихо заметил один из офицеров. — Эдак-то они бог знает до чего договорятся…
— Это стихи господина Некрасова, — брезгливо пояснил другой. — Да к тому же еще — запрещенные цензурой. Вот ведь — истинно дикари!
Но княжна бросила на своих соседей такой ледяной взгляд, что оба поняли: желая угодить красавице, они явно дали маху.
Коста между тем продолжал:
А ты, поэт! избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что неимущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих!..
Студенты проводили Коста громкими аплодисментами и одобрительными возгласами. Андукапар не выдержал и побежал за кулисы.
«Неужели Коста не понимает, что в зале сидят шпики и о его поведении завтра же будет известно в Академии художеств?» — в отчаянии думал он.
А студенты все вызывали и вызывали Коста, требуя, чтобы он читал еще.
Андукапар взбежал на сцену, схватил брата за руку.
— Не смей, слышишь, не смей! — зашептал он. — Себя не жалеешь, о старом Леване подумай! С каким трудом отправлял он тебя в Петербург! Я старший, я не позволю!
Коста, зная бешеный нрав брата, понял: хочешь не хочешь, придется подчиниться.
Аплодисменты угасали, раздалась напевная горская музыка, и по сцене, словно вихрь, пронеслась стремительная лезгинка.
Коста и Андукапар стояли в полутемном фойе.
— Сейчас же отправляйся домой, — строго говорил Андукапар брату. — Ты не должен здесь оставаться. Пойдем, я провожу тебя…
Они направились в гардероб, но тут их нагнал Борисов.
— Я с вами, друзья! — сказал он. — Кажется, самое интересное уже позади, а мне еще заниматься надо…
Они вышли на улицу. Снег блестел и искрился под йогами. Сверкали звезды, высокие и холодные.
— Революция — не студенческого ума дело! — первым заговорил Андукапар.
— И что ты только говоришь, брат! — воскликнул Коста, оглядываясь на Борисова и ища в нем поддержки.
— Я говорю, что если завтра в академии об этом узнают, тебя вышибут в пять минут.
— Знаешь, Андукапар, как говорит русская пословица: волков бояться — в лес не ходить! Нет уж, такая жизнь не по мне. Вот Павел Петрович Чистяков совсем иному нас учит. Жизнь не шутка, — говорит он. — Нужно бороться. Бороться и побеждать. Эти слова мне больше подходят, и не пытайся переделать меня, я уже двадцать третий год шагаю по земле.
— Двадцать три — это, правда, не так уж много, — негромко вмешался в разговор Борисов, — но, конечно, достаточно, чтобы самостоятельно мыслить. Я понимаю вас, Коста, и я — на вашей стороне. Но если вы решили избрать путь борьбы, нужна осторожность. Иначе вы ничему не сумеете научиться — вас отовсюду выгонят. А если человек хочет что-то сделать для своего народа, он прежде всего должен сам много знать. И уж во всяком случае — знать своего врага, потому что от неизвестного врага труднее защищаться.
— Он еще сам должен учиться, а не других учить! — продолжал ворчать Андукапар. — Академию надо окончить!
Друзья дошли до Литейного проспекта. Коста должен был идти прямо — на Васильевский, Борисов и Андукапар на Выборгскую, где они жили неподалеку от Военно-медицинской академии.
— Вот тебе деньги, поезжай на извозчике, — строго сказал Андукапар и сунул Коста двугривенный. — Закоченел совсем…