Поскольку в помещении не было ничего достойного изучения, он принялся осматривать останки несчастного юноши, на котором испытывали легендарную силу василиска. Он с интересом отметил выражение лица, которое мало что значило для него, но явно не было похоже на выражение крайнего ужаса, которого он ожидал. Он видел человеческую панику на лице Арнера, когда тот юноша, несколько старше и здоровее нынешнего экземпляра, ожидал казни, и облик предполагаемого вора ничем не напоминал тот искаженный лик. Напротив, Гарт увидел решимость: рот был закрыт, даже сжат, так что отвратительно большие человеческие губы были едва видны; челюсть выдвинута вперёд, глаза открыты, но неестественно широко. Оверману стало интересно, какое сочетание эмоций может вызвать такое выражение лица у человека, которому грозит верная смерть. Нет, не верная смерть; ему сказали, что он может умереть, а может выйти на свободу. Гарту вдруг пришло в голову, что молодой вор был необычайно храбр, раз пошёл на такой риск.
Он был уверен, что воровство в Скеллете не карается смертной казнью. Он не знал, какое наказание полагается за это, но рисковать жизнью, самим своим существованием ради призрачного шанса на свободу, не имея возможности защитить себя… Он чуть вздрогнул. Это было не то, что он хотел бы сделать в подобной ситуации. Хотя Гарт был высокого мнения о себе, он понимал, что, скорее всего, не решился бы. Возможно, люди ценили свободу больше, чем Оверманы, или меньше ценили выживание. Последнее было вполне возможно, судя по тому немногому, что он видел в человеческом обществе. Возможно, их вера в сверхъестественные силы, богов и тому подобное имела к этому какое-то отношение; он слышал, что большинство верит в некое существование после смерти, где сущность, личность человека — у них было специальное слово для этого, душа, — продолжает жить в каком-то другом мире. Гарту эта идея казалась очень туманной и маловероятной, но такая концепция, несомненно, объясняла пренебрежение к жизни, которое проявляли некоторые люди — например, мёртвый вор, которого он изучал.
Этот мальчик был очень худым. Гарту казалось, что он может различить кости рук и ног, а рёбра проступали сквозь рваную тунику. Возможно, он обезумел от голода, как некормленый боевой зверь, и воспользовался первой же возможностью покинуть свою камеру, невзирая на возможные последствия.
Однако это не объясняло того, в чём Гарт теперь был совершенно уверен, — решительного выражения на каменном лице; голодный зверь выглядел скорее злым, разъярённым, нежели решительным.
Оверманы, как он знал, не сходят с ума от голода — он видел слишком много своих соотечественников, умерших от голода в голодные зимы, чтобы сомневаться в этом, — но, возможно, люди сходят с ума. Он размышлял над очевидным безумием Барона, гадая, не связано ли это с диетой, когда Сарам окликнул его с подножия лестницы. Жители городка, казалось, принимали безумие своего господина как должное. Очевидно, что среди людей такие недуги встречались гораздо чаще, чем среди Оверманов. Гарту и в голову не приходило, что его собственное поведение — покинуть дом и семью ради идиотского стремления к славе — вполне может быть сочтено безумным его товарищами.
Переключив своё внимание с таких теоретических размышлений обратно на насущные проблемы, он увидел, Сарам стоит далеко в коридоре, лицом в противоположную сторону и сжимает в руках огромный свёрток грязной ткани.
— Несите его сюда! — позвал Гарт.
— Сами несите, — отозвался Сарам, роняя свою ношу на пол с грохотом цепей.
Гарт взглянул на деревянный жезл у себя на поясе, затем вытащил его и осторожно положил на пол: ему не хотелось пока тащить василиска в проход. Оставив жезл на месте, он зашагал по коридору к тому месту, где стоял Сарам, опираясь одной ногой на свёрток.