Яков оборачивается к сестре. Он долго смотрит на нее: она якутка, у нее широкое скуластое лицо и отливающие черным лаком блестящие глаза.
— Чаю, ты сказала? Потом, потом, дочка, не сейчас.
Хотя постой! Горячей воды, пожалуйста, принеси. Я побрился бы.
Сестра строго машет пальчиком.
— На улицу хотите? Вам нельзя!..
— Нету же у меня температуры-то.
— Все равно. Нельзя, это вы понимаете?
Молодая якутка неплохо говорит по-русски, мечтает стать фельдшерицей и уехать лечить больных в свой далекий поселок — это как раз то место, где отбывал долго ссылку Яков. Она знает об этом и относится к нему с особой почтительностью.
Слово «нельзя» у нее звучит «ныльзя».
Потапов улыбается, отвечая:
— Э, дочка, это слово я даже слишком хорошо понимаю. Ты все ж таки принеси мне водички.
И подмигивает ей в знак того, что и настроение его и самочувствие не должно вызывать у нее сомнений. Поколебавшись еще, сестра приносит воду, и Потапов берется за бритву. Давно пора ему привести себя в порядок. При белых он не брился; только раз, в прошлом году, когда свергли самодержавие, соскреб бороду. И вот снова отросла, такая светлая, шелковистая.
Пока он бреется, сестра сидит рядышком и рассказывает о новостях, которые до нее дошли из родного поселка от приезжих родичей. И чтоб эти новости были понятны, надо тут кое-что пояснить.
Почти два года тащили Яшу этапом из Соловков до Якутска. А когда он прибыл наконец сюда, генерал-губернатор Восточной Сибири распорядился отправить опасного крамольника в Вилюйский округ и поселить, как говорилось в бумаге, «не ближе 50 верст от школы и по возможности около церкви, так как он должен быть подвернут церковному покаянию». И скоро Яша очутился в глухой местности Кобяй, вблизи Иннокентьевской церкви.
О, как бедствовал Яша все прошедшие годы!.. Чтобы добывать себе пропитание, мял кожи, сапожничал, пилил дрова, пас скот местных богачей и вечно воевал с ними. Оттого им были недовольны, и исправник писал в своих донесениях в Якутск о «дерзком характере» Потапова, и местный священник тоже жаловался на то, что Потапов не исполняет наложенного на него церковного покаяния, не бывает у исповеди и причастия и даже позволяет себе издеваться над «словами божьими».
Читал Яков много, вот что облегчало ему жизнь и помогало переносить трудности. Хорошо, если съест за целый день похлебку из кислого молока, но если удалось у кого-то добыть новую книгу, он и доволен.
Теперь он знал: здесь, в якутских наслегах, были в ссылке декабристы; здесь больше десяти лет отбывал ссылку Чернышевский. Яков уже не застал его, но много о нем слышал и книгу «Что делать?» прочел, а ведь это была давняя мечта Якова.
За годы, пока он томился в кобяйских местах, в разных глухих углах Якутии перебывали в ссылке Короленко, Петр Алексеев, Бабушкин, Серго Орджоникидзе, Ярославский, Урицкий. В революцию шли лучшие люди России, и царизм так же жестоко расправлялся с ними, как расправился с Потаповым. Общаться с революционерами, находившимися тут, в ссылке, Якову не разрешали, власти строго следили за ним, не давали отлучаться от места приписки. Но есть свидетельства, что кое с кем из политических ссыльных он все же встречался. Известный в свое время революционер-большевик Юрий Михайлович Стеклов написал в своих воспоминаниях о впечатлении, какое производил на него Потапов в те годы. У него, отмечает Ю. М. Стеклов, было «очень одухотворенное лицо интеллигентного питерского пролетария»…
Только в июле 1897 года Потапову был разрешен выезд в Европейскую Россию, но он уже тяжело болел… И, добравшись до Якутска, тут и остался жить.
Новости из Кобяйского поселка были, по словам Матты, неплохие: там тоже идет борьба за Советскую власть.
— Ну и хорошо, — говорит Яков и ободряюще добавляет: — Ничего, милая, скоро и туда придет наша Красная гвардия, и жизнь станет светлой и радостной!..
Когда Яков Семенович кончает с бритьем и в последний раз заглядывает в обломок зеркала, который сохраняется у него еще с первого года ссылки, то самого себя не может узнать — еще моложавый человек, только лицо кое-где в морщинах и глаза мутноваты, нет той яркой голубизны, какой они светились прежде. Да и чему удивляться-то, чего еще желать? Не шестнадцать ему ведь, а под шестьдесят.
— А вы совсем еще красивый! — всплескивает руками сестра.
Никогда Якову этого никто не говорил, и лицо его расплывается в улыбке, он молодцевато прихорашивается, волосы откидывает назад, обнажая большой лоб со впадинами у висков.