- Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда стреляют не понять. Выручай, Вася.
Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно.
- Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, - сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.
- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, - предложил мне Шуклин, - там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный...
Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар - вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и - чудо! - на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.
На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" - капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...
Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.
- Отлично живете, товарищ старший лейтенант, - сказал я Шуклину, - может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?
- Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!
Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.
- Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?
- Да, - ответил я за Шуклина, - из резерва, с Мамаева кургана!
Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:
- Иван Григорьев.
- Василий Зайцев, - ответил я, пожимая его крепкую руку.
- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? - спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:
- Приказ командира - для солдата закон.
- Это мне известно, но меня интересует другое...
"Что он лезет мне в душу?" - почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:
- Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе "Красный Октябрь" одинаково горячо. Во-вторых...
Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня.
- Не горячись... - И, помолчав, назвал меня по имени: - Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган - ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь...
Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.
Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.
- Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых - в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к берегу Волги. - Тут я Григорьева уколол: - К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых...
- Да я тебе верю, - прервал меня Григорьев, - только ты меньше думай о себе "в числе мертвых".
Я согласился:
- Стараюсь.
- И стараться не надо, - возразил он, - просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает...
Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.
Вера, доверие - какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие - источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера - мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.
Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту", я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. "Плюсовали" мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела - значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями - об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: "Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!" Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено.