Весть о сибирке настигла шелиховский караван в трехстах верстах от Иркутска. Вокруг расстилалась степь. Набрали кизяка, навесили котлы. Старый монгол проводник пошел осматривать лошадей. Развъюченные лошади сбившимся темным табуном стояли в лощине. Старший из Мичуриных, отойдя в сторону от стоянки, молча ждал монгола. Из низины, от табуна, наносило острым конским потом, слышалось ржание. С недобрым предчувствием Петр ссутулил плечи, сунул руки в карманы. И вдруг в ноги ему что–то мягко ткнулось. Петр от неожиданности отшатнулся. Глянул вниз. Это был безобидный шар верблюжьей колючки. Перекати — поле. Петр раздраженно пнул шар носком сапога, и он нырнул в темень. Прищурившись, Петр вгляделся в лощину и увидел, как, быстро–быстро перебирая кривыми ногами, от сгрудившегося табуна бежит к нему человек.
— Господи, — взмолился сквозь сжатые зубы Петр, — помоги и помилуй!
Монгол подбежал запыхавшись.
— Смерть, — выкрикнул, брызгая слюной, — черная смерть!
Петр шагнул к нему, схватил за воротник, встряхнул что было сил и, приблизив лицо к испуганно шевелящимся губам, выдохнул с такой яростью, что монгол затих:
— Молчи! Веди, показывай!
Вдвоем они пошагали к табуну. На ходу Петр оглянулся. На холме, на стоянке, алыми маками под котлами с варевом распускались огни костров. Там было спокойно.
— Вот, бачка, смотри, — дрожащей рукой проводник ткнул в стоящую с краю табуна кобылицу, — смотри.
Петр шагнул к кобылице. Она стояла, понуро опустив голову, и, когда он дотронулся до нее, даже не вздрогнула. Петр провел ладонью по спине, и около крестца почувствовал под пальцами плотную нестерпимо горячую опухоль. Понял: «Сибирка!» Он знал эту болезнь и знал, чем все может кончиться. Лошади лягут, покрывшись струпьями, и тут же лягут люди. Через неделю–другую ветер занесет лощину текучим песком, и никто не узнает о погибшем караване.
— Отведи ее в сторону, — кивнул Петр проводнику и шагнул в табун. Он шел и оглаживал, ощупывал лошадей и вдруг сказал:
— Отведи и эту.
Затем:
— И эту тоже.
Табун был заражен. Петр знал твердо: караван не спасти. Жесткими приливами била в виски кровь, и эти удары мешали додумать: как быть с мехами? Все внутри его кричало, моля о надежде, но ясно было — надежды нет. Тюки с больных лошадей всегда сжигали. Так же как и лошади, они были смертью.
Лошадей перестреляли ночью. Табун тенью метался по лощине. Кони визжали в ужасе. Старик монгол на коленях молился своему богу. Из тьмы ночи вырывались слепящие огни выстрелов. На рассвете разожгли костры…
Петр Мичурин пришел в иркутскую контору, сжимая в черной от пыли и саже руке недоузок. За его плечами бледнело серое лицо брата. Обтянутые потемневшей кожей скулы торчали углами. Поляков, сидевший за конторкой, поднял на них глаза и ничего не сказал. Он понял, что произошло. В Иркутске вторую неделю свозили на погост десятки людей. Над городом неумолчно ревели колокола.
Весть о погибшем караване, о сожженных на кострах мехах накрыла компанию, как тесная, ячеистая сеть — косяк сельди. И рвись, и бейся, головой в петли лезь, ан нет, не вырваться, конец.
Страшась сибирки, охотский тракт перегородили рогатинами, поставили солдат. Караул несли строго.
Служба на тракте была трудна, маялись служивые животами от гнилой воды, сырость в землянках донимала, начальство спрашивало свирепо, и злы были солдаты до крайности. Ни проехать было, ни пройти, хотя бы и дорожками тайными. Ступишь в чащу, а тут солдат с ружьем, и чуть что — порет штыком без жалости.
Но на судейского крючка денежным запашком из Охотска потянуло. И кто такого удержит, коли сладким этим ветерком пахнуло. Солдаты на тракте? Караул в чащобах? Эка невидаль… Судейский народец и в хороший день, по ровной дороге, напрямую — все одно не ходит. Стороной, петлистым заячьим скоком норовит обежать. Так сподручнее.
В Охотск судейского позвал Лебедев — Ласточкин. Позвал властно, в словах не разбираясь. С нарочным было передано: ты, мол, Ивану Ларионовичу верной был собакой, а теперь на моем подворье попрыгай. Зубы были меня кусать, знать, и на моих врагов клыков достанет. После таких слов сразу же деньги судейскому сунули. Не задарма–де зовем, но с пониманием, что ты за пес. Ему бы обидеться, ан нет. Судейский на слова крутые ничего не ответил. Денежки побросал в руке, не то тяжесть их, не то подлость, что за ними стояла, измеряя, посидел на лавке перед нарочным, покачал ножками, как дитя малое (тот стоял у дверей, поглядывал), сполз боком, подошел вплотную. Нарочный, дядя в плечах не узкий, но все же отклонился, лицо оберегая, ан крючок скромно сказал: