— Завтра чуть свет придешь. А тут уж я распоряжусь.
Мужик торопливо повернулся к дверям (рад был, что за слова дерзкие в морду не получил), но, прежде чем успел ухватиться за скобу, в спину ему судейский добавил:
— И в дорогу приготовься. Оно, может, завтра и выедем.
Мужик рот раскрыл сказать что–то, но этого ему судейский не позволил.
— Иди, — сказал, — иди. С богом!
Мужик вышел.
Судейский постоял молча и еще раз деньги на ладони подкинул. Пачка была изрядная. Сощурил глаза на свечу и отчетливо лицо Ивана Андреевича разглядел. Тот ему подмигнул. Да так явственно: щека вверх поползла и глаз прикрыла, однако, что за тем знаком скрывалось, судейский, хоть и зело опытен был в делах подлых, не угадал. Походил, походил по комнате, складывая на разные лады губы и морща лоб, но ничего резонного в голову ему не пришло.
— Ладно, — сказал, — ладно.
Пополнил благолепно лампаду маслицем у иконки и в третий раз сказал:
— Ладно, — но уже с иным оттенком в голосе. Вроде потверже и определеннее.
В России, как известно, деньги и камни дробят, а ежели учесть к тому же, что чиновники российские даже и не из гранита ваяны, то ничего удивительного не случилось, когда судейский в нарушение караула объявился в Охотске много раньше, чем его ожидали, и прямо на подворье Ивана Андреевича.
Иван Андреевич мужичина не из слабых, но и то смутился, однако, тут же оправившись, сказал:
— Садись, коли явился.
У Лебедева, как к петле приговоренные, стояли у стены два молодца: Каюмов да Степан Зайков. И оба, видать, битые. Лица помяты.
— Вот, голуби, — показал на них Иван Андреевич, — в прошлом годе послал я их на Алеуты… — Иван Андреевич покивал крючку: — Пойди в порт, там два коча стоят, а богатства в них ровно на то и хватит, чтобы две веревки свить да вот этих повесить. Благо подпол у меня богатый, рыли с запасом, где спрятать — место найдется.
Крючок на молодцев посмотрел без всякого интереса. Чтобы двух этих порешить, его бы в Охотск не призвали. Здесь свои мастера были. Лицом заскучал и, что там бормотали, ломаясь у стены, Каюмов и Зайков, даже и на слух не брал. Иван Андреевич это приметил, сказал мужику, осторожно топтавшемуся у дверей:
— Столкни в подпол. Потом, коли понадобится, призовем. — Повернулся к крючку всем телом: — Что скажешь?
— Да ты, Иван Андреевич, — начал крючок, — небось сам все знаешь.
— Знать–то я знаю, — горячо дыша после разговора со своими орлами, сказал Лебедев, — но ты ответствуй, коли спрашиваю.
Крючок смиренно, по–монашески сложив руки на тощем животе, пальчиками слабыми покрутил:
— Меха шелиховские, что в Бухару братья Мичурины везли, сибирка сожрала.
— Знаю, — выдохнул Иван Андреевич, — сие перст божий.
— Не упоминай бога в суе, — предупредил постно крючок.
— Ладно, — прервал Лебедев, махнув рукой, — бог… бог…
— Шелихова между тем болезнь свалила, — продолжал крючок.
— Это ново, — потянулся к гостю Ласточкин, — ну?
— Болен шибко.
— Заболеешь, — откинулся на лавке купец, — понятно. Мехов–то было небось…
И не договорил. Крючок взглядом подрезал:
— Все, что в лабазах компании было, то и сгорело.
— Так, — крякнул Иван Андреевич, — так… Не ошибся я. Сей миг самое время, скажу тебе, шелиховскую компанию в лоб топором ломануть.
Крючок вертел пальчиками.
— Они–то нас, — продолжил Иван Андреевич, помаргивая злыми глазами, — с Алеут столкнули. Прибытка я, — пальцем ткнул в крючка, — шиш получил. Потратился — да, а получил что? Два коча с вонючими кожами Степана Зайкова. Все! Нет, хватит баловать. Рубануть время приспело! Купец пущай во все времена купцом и остается, а то на — земли для державы воевать! Нет. Рубануть под корень, чтобы и духу не было.
Крючок молчал.
— Что молчишь? — подступил к нему Иван Андреевич. Повис над головой глыбой.
И судейский хотя и глаз не поднял, но по широко расставленным ногам, по тяжелому дыханию, по висевшими перед лицом жестким кулакам враз представил Ласточкина с топором в руках, и в груди у крючка захолодело.
— Постой, постой, — выговорил он плохо слушающимися губами и слабой рукой отстранил хозяина, — постой, думать надо.
Но еще Иван Андреевич и дыхания не унял, судейский будто невзначай сказал: