Еще издали, около дома управителя, увидел Евстрат Иванович ожидавших его Кондратия, Кильсея и кривого вологодского мужика Феодосия — все это были старые ватажники, первыми пришедшие на Кадьяк.
— Проводил дружка–то? — спросил, поднимаясь с крыльца, длиннолицый, сутулый Кондратий, катнув по вылезшей из широкого ворота армяка шее здоровенный, с кулак, кадык. — Вишь, в каку погоду, а на малой байдаре пришел. Отчаянный.
Деларов, ничего на то не ответив, сказал:
— Заходите.
Замотался. Не хотел говорить и слова лишнего. Рванул дверь. Она подалась с трудом. Деларов глянул: поверху двери шла щель — хотя бы и кулак суй. «Вот так, — подумал, — села. А я о чем? В других избах небось не лучше».
Гремя каблуками, ватажники вошли в избу. Смирный Феодосий, глянув на икону, перекрестился:
— Во имя отца, и сына, и святого духа…
— Аминь, — остановил Деларов и показал на стол.
Кондратий придвинул лавку.
— Вот что, браты, — начал Деларов, — «Меркурий» ушел, и нам след для бережения по караульному оставить на башнях, а других в работу запрячь. О сторожевых, — Деларов кивнул Кондратию, — твоя забота.
Кондратий, по своему обыкновению, промолчал, только головой кивнул согласно.
— А вам, — Евстрат Иванович обратился к Киль — сею с Феодосием, — собрать остатних и избы, лабазы осмотреть. Вон, — ткнул с недовольным лицом пальцем в дверь, — вовсе села. Особо печи в избах проверьте. А я провиантом займусь. — Шлепнул ладонью по столу: — Время не теряйте. Хасхак обещал бурю на завтра.
Мужики молча поднялись. Говорить далее было не о чем.
— Да, — остановил Деларов Кондратия, — тех, что на подмене в карауле будут, сей же миг на берег. Пусть байдары вытянут из воды и принайтовят крепко–накрепко. Сам огляди.
Ватажники, поспешая, вышли. Евстрат Иванович промедления не терпел. Сказал — значит, делай.
Деларов, стоя у стола, подумал: «Ну, вроде все оговорили. И то, и это… Вот еще бы…» И забыл, о чем подумал. Опустился на лавку. Вот ведь как бывает: ждал пирата Кокса и в кулаке себя держал. То, что и не мог, а делал. Сейчас же, узнав, что опасность миновала, разом весь груз, что нес так долго, плечами ощутил и понял: надсадился. Почувствовал такую усталость, что показалось ему — век сиди и не отдохнешь. В голове неожиданно родилось:
«Синицу бы услышать. А? Как она тренькает. Маленькая, хлопочет на ветке и как гвоздиком по стеклу: скрип, скрип».
Евстрат Иванович был московским купцом. Имел дом собственный в Замоскворечье. Во дворе — рябины, березы, два клена. По осени неслышно летела золотая паутина и синицы — пропасть была синиц на Москве — по осени — звенели в опадавшей листве. Деларов будто услышал это: скрип, скрип, скрип.
Много человеку нужно, ох много! Вон куда пришел он, за океан, — купец московский Деларов Евстрат Иванович, — но вот наступил и для него час, когда все готов был отдать за синицу, что жаловалась, молила, радовалась над головой у родного дома. Синицу!
Евстрат Иванович с шумом, как уставшая лошадь, вздохнул и поднялся.
В провиантском амбаре хозяйничал Тимофей Портянка. Тот самый, что в Кенайской крепостце сидел, когда немирные индейцы убили Устина и с ним еще восемь ватажников. Выказал он себя в Кенаях расторопным, рачительным мужиком. Покойный Устин говорил о нем: «Тимофей — смел, боец, но глаз за ним нужен». Ныне Деларов к складу его приставил. Решил: «Приглядывать сам буду». Но, за делом, редко в склад наведывался. Сейчас, подходя к складу, подумал: «Все просмотрю, чтобы душа не тревожилась».
В складе стояла полутьма, пахло рыбой, солониной, лежалой мукой. Евстрат Иванович сильно потянул носом, и ему помнилось, что уловил он в спертом складском воздухе какую–то едучую струю. «Хмельное вроде? — подумал, принюхиваясь. — Да откуда? Два анкерка–то и было. Сам запечатал». И в другой раз потянул носом. Острый запах дал знать себя явственней.
— Тимофей, — позвал Деларов. — Тимофей!
Никто не откликнулся. Евстрат Иванович в полутьме, щурясь со света, увидел лежащего поперек прохода человека. Окликнул:
— Эй, кто тут?
Лежащий замычал неразборчиво. Евстрат Иванович наклонился, и в лицо ударил запах сивушного перегара. Деларов ухватил лежащего за армяк, тряхнул, вытащил из–за бочек и кулей. На него глянули невидящие глаза пьяного Тимофея. От ярости у Евстрата Ивановича дыхание перехватило.
— Ах ты вор, вор! — воскликнул и с силой махнул Тимофея спиной о бочку. И в другой, и в третий раз ударил.