Еще через пару песен у Эрика завибрировал комм. Рафаэль писал: «Лезь наверх. Этот псих Шейно прислал бутылку азурианского игристого». Голосом общаться здесь было нереально – даже с Эжени приходилось почти перекрикиваться. Эрик написал в ответ: «Эй, я несовершеннолетний!». «Полгода не считается – это раз. С братом можно – это два. И других зови, если хочешь. Мне все равно больше бокала нельзя». Кажется, Рафаэля все-таки подменили.
– Пойдем к Рафу наверх! – предложил Эрик. – У него там азурианское игристое, предлагает угоститься. Тебе вообще уже восемнадцать, никаких проблем.
– А пойдем! – обрадовалась Эжени.
– Доктор Картье, идите и вы с нами!
Габриэль смерила его долгим взглядом, а потом ответила – с улыбкой, но не менее твердо, чем Снайпер:
– Спасибо, но нет. Флёр в перерыве обещала выйти в зал.
И что на них на всех нашло? Эрик взял за руку Эжени, плохо видевшую в темноте, и направился на верхний ярус.
21.
15 февраля 3049 года
Виржини Картье… нет, Феррар, как же сложно привыкать! – ежилась на заднем сидении общественного кара. Ехать общественным транспортом, пусть даже комфортнее монорельса, было неуютно. Впрочем, до станции монорельса от особняка Картье было далеко, а погода не радовала. Пронизывающий ледяной ветер норовил забраться под пальто, а небо заволокло свинцовыми тучами. На улице круглые сутки горели фонари, а в окнах домов свет выключали только уже совсем поздней ночью. И ладно бы погода, она всегда такая, Виржини привыкла, но место, куда она ехала, внушало только тревогу и смутный страх. Она не знала наверняка, как ее примут и не выставят ли вон. Что скажет ей сестра? До недавнего времени она ни за что не назвала бы Габриэль этим словом и предпочла бы обойти ее дом десятой дорогой, обозвав его вонючим хлевом или как-нибудь еще в таком роде, но до недавнего времени все вообще было не так.
Все пошло кувырком. С того самого момента, когда папа сказал маме: «Ирэн, ты говоришь, что у тебя две дочери? Что ж, ты этого и раньше не скрывала. Отлично, в таком случае у меня дочь одна». Тогда Виржини не оценила всю серьезность его намерений. Она привыкла, что у нее есть мама, которая наряжает и балует, и есть папа, который постоянно лезет с идиотскими сомбрийскими ценностями, которые придумали нищие неудачники (так говорят мама и Аньес), но если посмотреть умильно и пролепетать, что ты все поняла насчет этих ценностей (все равно они дурацкие!), то папа сменит гнев на милость. Не зря же Аньес его называет «папочка-тряпочка». А если громко заплакать, мама спасет и скажет: «До чего ты доводишь собственного ребенка!». Когда Виржини стала взрослой, папа раздраженно говорил, что «ребеночку» уже под тридцать, а ведет себя как младенец, и стыдно должно быть, и уходил в свой кабинет. Ну и ладно. У Виржини была старшая сестра, самая лучшая в мире, смелая, дерзкая, которая всегда получает свое, и ей никто не указ. Она крутая, прямо как в сериалах. Виржини проводила у голоэкрана все свободное время, смотря на наряды и украшения сериальных героинь. Самые любимые были яркими и дерзкими, как Аньес, никогда не терялись с ответом и любого ставили на место. Виржини очень нравилось ставить других на место. Вот только хлесткий ответ в стиле любимых героинь почему-то никогда не приходил в голову. Но рядом была Аньес, и можно было повторять за ней. Или мама, которая точно быстро разберется и покажет всем их места.
И все бы хорошо, если бы не Габриэль. Ее почему-то поставить на место не получалось. Она могла одной фразой заставить почувствовать себя полным ничтожеством. А то и вовсе ничего не говорить, но от выражения ее лица хотелось утопиться в самом ядовитом болоте от отвращения к себе. С годами конфликты между сестрами только множились. Аньес откровенно ненавидела Габриэль, Виржини во всем ей поддакивала. Издевательские реплики Аньес казались ей верхом остроумия. Сама Виржини редко находилась с достойным ответом и предпочитала разреветься, чтобы пожалели. А потом, когда обидчик получит свой разнос, заесть волнение солидной порцией сладостей. Она сама не заметила, как пропустила момент, и стоило лишь чуть занервничать, истерика подкатывала непроизвольно, заставляя биться на полу с булькающим плачем и криком, от которого она пару раз срывала голос. К тому времени Виржини окончательно расплылась и наела свисающие бока. Семейный врач ругался, мама покупала Виржини очередную справку, дающую освобождение от физнагрузки в школе, хотя за нее никто не ставил отметок, Виржини валялась на диване и объедалась пирожными. Она не замечала, что ее дразнят, считая это проявлением зависти. Фраза «Я могу себе это позволить» вообще была решающим аргументом в любых спорах. Так говорила мама, потом Аньес. Виржини радостно подхватила и смаковала как новую вкусную конфету. Это была очень взрослая фраза. Но на Габриэль она не производила впечатления. После той истории с коммом Габриэль вообще ушла жить в комнату рядом с прислугой, сказав: «Ах, тут ничего моего нет? Ну и сдали бы меня в приют. Было бы хоть честно». Аньес тут же ядовито высказалась, мол, давно пора, настолько никчемное создание не может быть дочерью Картье, только служанкой, заодно и денег сэкономим, платить не надо будет. Виржини эта фраза привела в полный восторг, и она с радостью захихикала, повторяя это за Аньес. Весь день они развлекались, крича: «Прибери в моей комнате, тварь!».