– Художественный просмотр – это значит, что мы все там будем ходить перед комиссией голыми!
– Совсем? – поразилась Нинка.
– Может, и не совсем, а в купальниках! Так что ты купи себе лифчик покрасивше.
– Да я как-то и в красивом лифчике не очень хочу перед мужиками там выкаблучиваться, – заколебалась Нинка.
– Тебя не спрашивают, хочешь или нет, – осмеяла ее Алла. – Ты вслушайся только: художественный просмотр! Понимаешь или нет?
– Да зачем такие страсти? – охнула Нинка. – Мы же перед голодными посетителями не будем голыми ходить? Или в купальниках?
– Во-первых, деревня ты деревня, не перед посетителями, а перед клиентами! Это ты запомни да не ляпни где не к месту. А во-вторых, в купальнике члены комиссии могут легче разглядеть, какая у тебя пластика движения!
От таких хитрых слов у Аллы у самой глаза округлились, а Нинка так и вовсе ничего не поняла.
– Что это за колбаса такая?
– Ну, как ты ходишь, как лежишь!
– Да хожу как хожу! – вконец разозлилась Нинка. – Я же так понимаю, что мое дело в ресторане или столовой – как быстрее этого самого клиента обслужить. И не обсчитать его.
– Вот таких в школе называют не официантами, а «половыми». Знаешь, кто такой половой?
– Знаю, читала, – буркнула Нинка.
Вечером они с Натальей попытались самостоятельно разобраться, в чем может состоять этот «художественный просмотр». И что этим членам комиссии надо.
– Будут себе в постель девок отбирать! – уверенно сказала Наталья. – И ничто другое.
– Да брось ты, Наталья! – оскорбилась за школу Нинка. – Там же в комиссии, я их видела, такие люди большие сидят!
– Какие это большие? Что у них такое уж большое, чего и разглядеть нельзя?
– А вот заместитель председателя, говорят, известный артист Пахомов! Я его в кино видала!
– Пахомов? Известный? Да он всегда какие-то малюсенькие роли играет!
– Все равно известный! – уперлась Нинка, а тут вспомнила, что года три тому обратно Пахомов играл официанта в какой-то очень хорошей картине. И ей стало понятно, почему он заседает в приемной комиссии. Но Пахомов играл всегда очень хороших людей, и Нинка поверила, что он будет добрым и ее не «зарубит».
– Ишь ты! – засмеялась Наталья. – Почему это тебя не зарубит, а остальных зарубит? Сколько, говоришь, вас там сейчас на одно место?
– Две с половиной, – вспомнила Нинка то, что ей под страшным секретом передавала Алла.
– Ага. Тут хошь не хошь, а кого-то рубить надо, сама понимаешь! И потому тебе там сразу чем-то отличиться требуется! Чтоб тебя отметили и запомнили!
Отличиться Нинка догадалась великолепным платьем, которое приглядела в сундуках тетки Прасковьи, когда та по неосторожности вынимала при Нинке из сундука закладную вещь какого-то своего должника. Должник принес деньги, что брал в долг, и стоял на лестнице, ждал свой заклад, а Прасковья от волнения и жалости, что ценный заклад уплывает, про нее и забыла. Тут-то Нинка и углядела это платье – черное, воздушное, с золотыми звездами по подолу.
Нинка сразу поняла, что по лютой доброте своей Прасковья платье никогда не даст. И поэтому, чтобы получить платье на один день, понесла тетке в заклад телевизор, который подарил Саша.
Тетка согласилась взять телевизор на неделю, а на один день дала платье.
– Актерка одна мне его заложила, – сказала тетка. – Года четыре тому прошло, так и не пришла за ним. Платье хорошее, сносу ему не будет.
Нинка примерила платье, когда Наталья, улокавшись портвейном, пошла спать. При ней Нинке не хотелось щеголять в обновке.
В зазеленевшем стекле зеркала, которое Нинка нашла в хламе какого-то разбитого старого дома на Арбате, Нинка отразилась очень шикарно, и даже само зеркало засверкало от этого великолепия.
Но беда заключалась в том, что в этом платье до школы официанток никак нельзя было добраться: буфы – как бочки на плечах, а сзади волочится шлейф, как у королевы. Нинка сообразила, что можно взять такси, всю ночь подшивала и ушивала на себя свой наряд, а утром отправилась на «художественный просмотр». За счет своей фамилии, начинавшейся с буквы «а» – Агафонова, значит, – Нинка должна была во вторник появится перед комиссией одной из первых, и потому она пожалела, что придет и уйдет в своем платье в то время, когда все ее соперницы еще не соберутся, чтобы подохнуть от зависти.
Так оно и оказалось. Нинка утром отловила такси и поехала в школу. Таксист по дороге на нее косился и наконец спросил:
– Вы артистка, наверное?
– С погорелого театра, – ответила Нинка.
– Я вас где-то видел...
– Ага. В кино «Свинарка и пастух».
Таксист принялся вспоминать, видел ли он ее в этом фильме, но не вспомнил, пока они не приехали на место.
Перед дверьми зала, где проводили просмотр, стояло только с дюжину девушек, от буквы «а» до буквы «в», остальные должны были подтянуться попозже. Все они были приодеты кое-как, без Нинкиного блеска. Они встретили ее, широко раскрыв глаза, заохали, испугались, и те, кто в очереди на просмотр стоял по списку еще не скоро, а жили неподалеку, ринулись домой, чтобы тоже надеть что-нибудь запоминающееся.
По списку Агафонова, то есть Нинка, шла третьей, и когда она влетела в большой и пустой зал, где у окна за длинным столом сидела комиссия, то поначалу наступила гробовая тишина, а потом захохотал актер Пахомов. Он вскочил, схватился за живот и упал поперек стола.
Остальные члены комиссии некоторое время крепились, но когда Нинка, не добравшись до их стола со своим паспортом в руках, запуталась ногами в шлейфе своего платья, споткнулась и растянулась в растяжку прямо на полу, вся комиссия покатилась с хохоту.
– Блестящий, блестящий номер, милочка! – закричал седой председатель комиссии. – Вы просто великолепны!
Нинка видела, что старик сейчас заплачет от радости, и кое-как встала с пола, причем опять наступила на подол и он треснул во всю длину, от пяток до бедра.
– У вас просто актерское дарование! – воскликнул председатель. – Вы нас поразили!
И тут Пахомов, сам Пахомов, потопил Нинку.
– Да не актерское у нее дарование, Иван Васильевич, – со стоном сквозь смех прокричал он председателю. – Вы сегодня не в театральное училище студенток набираете! И ни черта она не играет! Она такая и есть, как перед вами стоит, вернее, лежит! Ей только трактор или бульдозер водить, правильно я говорю, девушка?
– Трактор я водила, – горделиво ответила Нинка. – А вот бульдозер не доводилось.
– Кто вас надоумил эту греческую хламиду на себя напялить? Наверное, ваша прабабушка? – воскликнул Пахомов.
– Нет. Я сама.
– Да лучше бы вы голой к нам пришли! Мы бы хоть увидели, как вы двигаться можете, не ходите ли раскорякой, как беременная утка. Знаете ли, куда руки деть, если сумочки у вас нет!
– Голой я к вам не приду! – сказала Нинка. – А такого платья у меня никогда в жизни не было.
Председатель унял свою комиссию довольно грозным стуком карандаша по графину и доброжелательно сказал:
– У вас, девушка, еще многого чего не было в жизни. Но все еще впереди. Так что не торопитесь хвататься за все, что под руку попадется. Вы ведь с периферии?
– Из периферии, из периферии! – крикнула Нинка. – Прям будто у меня на лбу написано, что деревенская! Идите вы все к черту!
– Вот! – воскликнул Пахомов и поднял вверх руку. – Вот это, товарищи, я и называю типичным образчиком того, что мы, актеры, определяем не гордым термином «официант», а половой! – И он забавно крикнул: – Че-авек! Вот как подзывали купчики в старину официантов!
– Все равно я буду официанткой! – нахально сказала Нинка. А Пахомов ответил ей уже безо всякой улыбки:
– Будешь, будешь, такие, как ты, – публика пробивная! Это таланты нуждаются в поддержке, а бездари прошибутся сами! Только упаси меня Бог когда-нибудь попасть за твой столик.
– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.