— Гречневая каша с шумовым оформлением? — осведомился Николай, стараясь скрыть обуревавшие его чувства: художник, как, впрочем, многие люди, не любил, когда его попусту будили.
— Не угадал, о мастер кисти, краски и этюдника! Обыкновенная спортивная стрельба — ос стреляю.
Только тут мы услышали басовитое гудение крохотных моторчиков. Здоровенные полосатые шершни вились над пнем, ползали по земле у круглого отверстия в потрескавшейся коре. Один из них сунулся в кашу, Васька отогнал его ложкой. Обиженный шершень улетел, громко негодуя.
— Ты бы поосторожней, — необычно мягко проговорил Николай. — Что, если они из гнезда повыскакивают и на нас, а?
— Чихал я на этих ос. Смотри!
Василий бросил ложку в кашу, прицелился. Пуля разорвала шершня на части.
— Видал? То-то! Рраз — и ваших нет! И потом должен же я как-нибудь развлечься?
Стрелял Василий действительно виртуозно. Любую цель разил без промаха. Оставив бесплодные попытки образумить его, мы вернулись в палатку. Выстрелы гремели с различными интервалами. Марк долго о чем-то разговаривал с Васькой. В палатку влез хмурый.
— Как клещи? Всех собрал?
— Не смешно. Грустно, дети мои. Помяните мое слово — навлечет на нас Василий беду!..
Очередной выстрел прервал зоолога, и он безнадежно махнул рукой. Мы задремали, но ненадолго. Марк оказался прав. Тысячекрылая беда ворвалась в палатку, как смерч. Пули разбили гнездо шершней, и они, смекнув, откуда грозит опасность, ринулись в атаку.
Крупный шершень с размаху ударил меня в лоб, второй вонзил ядовитое острие в шею, третий вцепился колючими лапками в ухо. Я вскочил, кинулся к выходу, сбив с ног Марка, который упал прямо на Николая. Художник, не питавший особой любви к насекомым, спокойно спал, и авангардная эскадрилья шершней благополучно его миновала. Выведенный из блаженного состояния падением пятипудового тела зоолога, художник повалил палатку и, рухнув на землю, забился в брезенте. Вторая волна крылатых чертенят набросилась на жертву. Отчаянные крики вперемежку с проклятиями доносились из-под брезента. Я сбросил палатку, и вся наша троица, выдирая на бегу из волос завязнувших там шершней, бросилась бежать к спасительным домикам конефермы.
Кросс по сильно пересеченной местности закончился у самой конюшни. Шершни далеко отстали. Здесь нас радушно встретили брат Шали, Берды, приятный черноглазый юноша с родинкой на шее, сам Шали и Васька. Наш повар, оказывается, первым покинул поле сражения. Мы хотели как следует отчитать озорника, но, искусанный, распухший, с заплывшим глазом, он был так жалок, что злость вмиг улетучилась.
— Вот и повоевали! — растерянно сказал Васька, взглянув в карманное зеркальце, и от жалости к себе шмыгнул красным, как свекла, носом. — Ну и личико!
— Да, Вася, — поучительно заметил Шали, — оса маленький-маленький, но злой-злой. Аллах — свидетель!
— Какие уж тут свидетели, — горестно вздохнул Васька. — Тут и без свидетелей все ясно.
Догорает август. Собираемся домой. Время — неумолимый распорядитель — предупреждает: пора. Все чаще вспоминаю суматошную свою редакцию.
Друзья тоже стали задумываться. Васька беспокоится, ругает какого-то Трофимова, который заменил его на время отпуска. Гоняет небось, а у «нее» пора задний мост подправить и свечи поменять не мешало бы. «Она» — это зеленая «Волга», предмет Васькиной гордости.
Николай сделал массу этюдов. Его мешок набит до отказа. Пора засесть в мастерской и писать. Марку тоже хватит работы на всю зиму.
Отъезд назначили на понедельник. Несколько дней мы решили побездельничать, отдохнуть. Собственно говоря, никакого отдыха и в помине не было. Николай с утра уходил на площадку, где объезжали коней, возвращался затемно с ворохом набросков; Марк заперся в совхозной библиотеке и обрабатывал собранный материал, Шали хлопотал по хозяйству, Васька внезапно «заболел» и по нескольку раз в день бегал на консультации к хорошенькой фельдшерице Лене.